Елена Ткач - Самодурка
— Знаешь что, — бормотала тихонечко Надя себе под нос, поглядывая вокруг, — вот верну Лариона, и что-то в тебе неуловимо изменится. Да! Что-то засохшее оживет, зазеленеет… глядь — и весна! Так мы с тобой и перезимуем.
Надя взглянула на небо, и понурый, согбенный фонарь над её головой задребезжал в приступе внезапных корчей мигавшего света.
— Ну вот и поговорили… — она кивнула Москве.
Мимо неё вслед за толкавшимися людьми проплывали сивушные выхлопы, чьи-то распухшие покрасневшие пальцы цепко стискивали бутылочное стекло, за которым плескалось пивное пенное топливо — оно придавало сил этим потомкам гуннов, не помнящим роду и племени, кочевать из пункта А в пункт Б.
Вокзал курил, прикипая к надкушенному стволу сигареты без фильтра, и легкие его под завязку наполняла вязкая горечь — горечь толп, сорванных с насиженных мест, — толп, бредущих по привокзальной пустыне с глазами и горлом, залепленными тепловозной сажей, — ослепленных, потерянных толп, заблудившихся под опустелым небом.
Эти люди, прежде имевшие кров и некоторые понятия о том, что незыблемо прочно и правильно, так привыкли к мысли о том, что над головой должны быть балки и перекрытия, выбеленный потолок, шифер и листовое железо, так привыкли к защите раз и навсегда заведенного и налаженного порядка, что теперь, когда над ними разверзлось небо, — голое, изменчивое, незнакомое, сбились в дикие стаи и понеслись по немерянным шатким просторам… с выражением тупого непонимания в овечьих глазах, с привкусом обреченности на закушенных от тоски губах, — брошенные, назойливые и прущие напролом. Словно шевелящейся ветошью покрывали они собою пространство вокзалов, выстраиваясь в шеренги, сторожащие барахло. И бесценные крупицы духа, накопленные в веках, которые этот великий город протягивал им на своих ладонях, не стоили для них ломтя ливерной колбасы — и, рыгнув, они заедали им глоток жгучей горечи из поллитровки, сжимаемой твердой, всегда готовой к драке рукой.
Московские улицы расползались по швам под колесиками миллионов тележек, нагруженных творогом, мясом и маслом, и сама Москва распадалась кислыми творожными массами, хлопьями газет, рекламных листов и выкриков, вываливалась из автобусов и метро потным студнем… и тот, кто осмеливался ступать на обледеневшие декабрьские улицы, расшибался об её выпирающий скользкий скелет.
Своей бесприютностью Москва пыталась бороться с нашествием чужаков, она кидалась им под ноги и подставляла подножку с детской жестокостью, но эта её наивная жестокость была последним средством, которое могло помешать превратить уютный домашний город в заплеванный зал ожидания при азитском вокзале.
А сейчас, в эту шалую предновогоднюю оттепель, заледеневшая московская кровь превращалась в гнойную жижу, прикрывавшую сверху упрямый, не поддающийся тлению, панцирь льда. Город проплывал подо льдом и скользил по льду, он захлебывался, спотыкался и падал. И оставался лежать. А взбаламученная жижа медленно смыкалась над ним.
— Это век наш тает. Замороженный, чтоб не чувствовать боли, век. Мы давно бы умерли все от ужаса, если б нас не заморозили! — усмехнулась Надя, размешивая своими изящными сапожками болотную хлябь вокзала.
Она выискивала на табло знакомое название поезда: «Абакан — Москва».
— Только как жить теперь, когда заморозка отходит? Кто терпеливый, а кто и нет… Я, например, очень боли боюсь. Трушу. А, нашла! Прибывает на девятый путь в семнадцать десять. Два часа еще… А зачем он мне, этот поезд — он ведь не тот, на котором ехала, — тот позавчера в Москву прибыл. Значит, скорее всего, сейчас он на пути в Абакан. Да, вот еще: о чем я сегодня вспомнила? Что-то днем промелькнуло важное — смутная догадка, зацепка какая-то… Ладно, попробую сообразить — поброжу тут немного, погляжу…
Она двинулась вдоль перрона, прошла его до конца и спустилась по короткому заасфальтированному пандусу на тропу между двумя параллельными путями. Чуть правей впереди, в стороне от основных путей отдыхал одинокий состав без таблиц с указанием направления следования. И Надя направилась к нему.
Никого вокруг не было. От мокрых вагонов шел пар, словно их заласкала до изнеможения зимняя промозглая сырость… Над кургузой трубой одного из вагонов поднималась полоска дыма, вихлявшаяся под ветром туда-сюда. Шторки на окнах были опущены, но на одном подоткнуты — там горел свет, за столиком сидели двое мужчин, пили чай. Надя взобралась по чугунной подножке, пробралась внутрь, постучала…
— Простите за беспокойство, не могли бы вы подсказать мне номер бригады поезда «Абакан — Москва», который позавчера прибыл? Мне нужно посылочку через знакомого проводника передать, а без номера мне не узнать, когда эта бригада снова в Москве окажется. Видите ли, я его телефон потеряла…
Оба внимательно оглядели её с ног до головы. Тот, что постарше, с седыми жесткими волосами, торчащими ежиком, не спеша, обстоятельно поворотился к ней всем телом и прищурился.
— «Абакан — Москва», говоришь? Тот, что позавчера пришел? Так чего надо-то?
Тертый такой мужик, глаза глубоко посаженные, — что стальные щиты, непроницаемые, холодные…
И чего они так опасаются, — подумала Надя, — точно я требую у них план расположения ракетных установок! Да, видно много за ними всякого накопилось, если с такой опаской человека встречают.
— Сестра просила ей фрукты кое-какие редкие передать — у них в Свердловске, ой, то бишь в Екатеринбурге нету таких. А она беременная сами знаете, какие странности с нами женщинами в таком положении бывают. То того хочется, то сего… Вот я и хочу с поездом передать, а не по почте посылкой, чтоб наверняка. У меня уже две посылки до адресата не дошли пропали… А там ещё кое-что из одежды для маленького… правда, не знаю кто будет у меня: племянник или племянница…
Произнося этот монолог, Надя состроила такое детски умильное выражение, что кажется, вся должна была в тот же миг покрыться кудельками и бантами тошнотворно розового цвета.
Однако, мужиков этот её обескураживающе-наивный вид, похоже, сразил и они, оживясь, принялись что-то соображать и высчитывать.
— Там Семеныч работал? — спросил у напарника тот, что был помоложе, с загнутыми книзу дужками белобрысых усов. — Вроде, Семеныч в десятой бригаде был.
— Не-е-е, Семеныч через Екатеринку не ездил — это я точно помню. У него конечная всегда в Перми была.
Старшой отхлебнул горячего чая и мысль его заработала. Помычав про себя, он опять всем корпусом повернулся к Наде и изрек:
— Шестая бригада в том абаканском работает — это точно, не сомневайся. — Он искоса глянул на напарника. — Верка осенью с ними ездила, я её ещё встречал пару раз, когда в Москве месяц сидели после расформирования. Ну, сам знаешь… Так что узнавай, когда шестая бригада выходит — не ошибешься!
Он мотнул утвердительно головой и снова хлебнул из стакана коричневатую жидкость, задумавшись о своем.
Надя спустилась с чугунной подножки, и вновь захлюпало под ногами. Не доходя до перрона, она остановилась и огляделась вокруг. Синие и красные глаза сигнальных огней напомнили ей свет родной рампы — их декоративность, насыщенность цвета придавали всей картине железнодорожных путей, тонущих в вечерней мгле, видимость громадной декорации в стиле конструктивизма.
Сейчас должен бы появиться какой-нибудь персонаж… — подумала она — и точно! Вдавливая в землю рельсы с такой немыслимой силой, что она дрогнула под ногами, мимо неё проплыл состав, влекомый двумя тупорылыми паровозами. И прямо перед глазами вынырнули из измороси мокрые буквы: ВАГОН-РЕСТОРАН.
Надя внезапно остановилась, не замечая, что тонет в грязной жиже по щиколотку. В памяти возникло мясистое ухмыляющееся лицо обрюзгшего, который принес Лариону мясо. Его колышущийся живот. Общепитовская тарелка… Она почти бегом взлетела по пандусу на платформу и понеслась к зданию вокзала, сорвав с правой руки перчатку, чтобы прищелкивать пальцами, задавая себе ритм. Переносицу меж сведенными бровями прорезала глубокая складка, на лице застыла полуулыбка, не сулящая ничего хорошего тому, кому была адресована.
Надя больше ни секунды не сомневалась, кто был тот человек, который украл у неё кота. Эти буквы, проплывшие мимо неё на сценической площадке железнодорожных путей, были не просто подсказкой — они были знаком свыше, явленным среди синих и красных огней, озаривших сознание… Эти дорожные знаки подготовили её к восприятию зашифрованной информации, исподволь подвели к догадке, которая раскрыла ей истину…
Владелец груза, перевозимого в купе для служебного пользования — того самого груза, чье содержимое выудил на свет Божий бедняга Ларион, и человек, приказавший выбросить её из поезда, по возможности задержав подольше, а то и вовсе устранив с пути, — этот человек был начальником вагона-ресторана. И кот должен сейчас находиться именно у него!
