Николай Лейкин - Два соперника
— И тѣмъ лучше, ежели пришлетъ отказъ. Только перекрещусь, что судьба избавляетъ меня отъ выхода замужъ за старика, даже молебенъ отслужу.
— Нѣтъ, ужъ ежели онъ откажется, то я тебѣ этого не прощу. Я тебя до синяковъ изобью., всю косу у тебя вырву! — неистовствовала Анна Федоровна.
— Да чего вы горячитесь-то? Вѣдь ужъ полторы тысячи взяли! — отвѣчала дочь.
— Емельянъ Васильичъ! Слышишь? Слышишь, что дочь-то говоритъ?
— Ахъ, матушка! слышу, но что-жъ я могу подѣлать! — махнулъ рукой отецъ.
— А не можете ничего подѣлать, такъ вы тряпка, старая тряпка.
— Да вѣдь и ты ничего не можешь подѣлать.
— Я завтра подѣлаю, я подѣлаю тогда, когда завтра Иванъ Артамонычъ не явится къ намъ. Ужъ и натѣшусь-же я надъ тобой тогда, Надюшка!
— Не бойтесь, явится, ежели браслетъ брилліантовый подарилъ и полторы тысячи на приданое далъ, откликнулась дочь.
— За деньгами да: за браслетомъ можно и прислать, ежели человѣкъ передумаетъ жениться.
— Такъ я и отдала браслетъ! Вы тамъ какъ хотите, можете полторы тысячи и отдать, а ужъ я свой браслетъ не отдамъ. Даренное не отдаютъ… Что съ возу упало, то и пропало.
— Емельянъ Васильичъ, слышишь? И это говоритъ наше дѣтище!
— Надежда! Пошла въ свою комнату! Маршъ! закричалъ на дочь отецъ и жестомъ указалъ на дверь, но этотъ жестъ былъ до того комиченъ, что Наденька только разсмѣялась, уходя изъ комнаты,
— Какой вы, посмотрю я, на васъ, комикъ, папаша! пробормотала она, исчезая за дверью.
Оставшіеся вдвоемъ отецъ и мать долго еще переругивались между собой.
XV
Въ глубокомъ раздумьѣ вернулся Иванъ Артамонычъ домой. Скандалъ, устроенный гимназистомъ, не давалъ ему покоя. Даже ѣдучи по дорогѣ съ дачи, онъ то и дѣло посматривалъ по сторонамъ, не выскочилъ-бы гимназистъ опять гдѣ-нибудь изъ кустовъ, не обругалъ бы его, не кинулъ-бы камнемъ. Опасался онъ выстрѣла изъ револьвера.
«Песъ его знаетъ! Отъ него станется. Мальчишка ножевой. Ему нечего терять. Онъ вонъ, говорятъ, и учиться уже бросилъ, оставилъ гимназію. А мнѣ скандалъ, большая можетъ быть непріятность, даже и тогда ежели онъ не попадетъ, ежели просто будетъ стрѣлять на воздухъ, мелькало у Ивана Артамоныча въ головѣ. „Да… непріятность… Попадешь въ хронику происшествій… Газеты огласятъ. Начальство… Можетъ дойти тогда до того, что хоть выходи въ отставку“…
Успокоился онъ насчетъ камня или выстрѣла только тогда, когда выѣхалъ изъ дачной мѣстности и пошли городскія улицы съ большими каменными домами. Но дома снова полѣзли въ голову Ивана Артамоныча опасенія насчетъ присылки къ нему гимназистомъ — секундантовъ.
„Хорошо, ежели домой пришлетъ — сейчасъ позову дворника и начну гнать. Справимся и сами… А пришлетъ по мѣсту служенія, тогда ужъ совсѣмъ осрамитъ. Тогда ужъ не утаишь. Выдетъ огласка. Положимъ, что онъ мальчишка и все это очень смѣшно, если здраво посмотрѣть на вещи, но какъ взглянетъ начальство, когда до него дойдетъ о скандалѣ? Да не дойдетъ, такъ и непріятно быть посмѣшищемъ среди товарищей. А смѣяться будутъ — и сдѣлаюсь я притчей во языцѣхъ“.
Дабы развлечься какъ-нибудь, Иванъ Артамонычъ попробовалъ читать, но ему не читалось. Онъ бросилъ книгу и принялся раскладывать гранъ-пасьянсъ, но и гранъ-пасьянсъ не раскладывался. Взялъ онъ лежавшее на письменномъ столѣ „дѣло“ въ синей обложкѣ, сталъ его просматривать, но даже смысла не могъ уловить. Фигура дерзкаго гимназиста такъ и стояла передъ нимъ. Иванъ Артамонычъ отложилъ бумаги.
„Ничего вѣдь еще не извѣстно, думалось ему, — можетъ быть, этотъ гимназистъ и самой Надеждѣ Емельяновнѣ нравится. Она, на сколько мнѣ помнится, вовсе не возмущалась его поступкомъ и два-три раза въ разговорѣ какъ будто выгораживала его. Дѣвичья душа — потемки. Вѣдь не можетъ-же гимназистъ ни съ того ни съ сего до такого сумашествія влюбиться въ нее, ежели она сама не подавала ему повода! Да, да! воскликнулъ онъ мысленно, вскакивая со стула и въ волненіи заходивъ по комнатѣ. — Она даже расхваливала его, называла лучшимъ мазуристомъ, считала его въ средѣ гостей на свадьбѣ… Ахъ, чортъ возьми! Что какъ она сама влюблена въ него?“
Онъ сталъ припоминать фигуру гимназиста — и нашелъ, что онъ вовсе не красивъ.
„Во что, впрочемъ, влюбиться-то! опять разсуждалъ онъ, Мужиковатыя манеры, прыщи на щекахъ, ростъ небольшой, изъ себя тощій. Одно только развѣ — волосы хороши да глаза… Волосы дѣйствительно густые и роскошные, а глаза только-что блестящіе, но на самомъ дѣлѣ разбойничьи.
Онъ взглянулъ на себя въ зеркало и мысленно сказалъ:
«Ужъ я куда виднѣе и статнѣе его. Вотъ развѣ только года мои»… Молоденькихъ эти дѣвочки любятъ, хотя, поразмыслить, такъ чорта-ли въ такомъ молоденькомъ!
Сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ онъ рѣшилъ:
«Впрочемъ, иногда и сатана понравится, лучше яснаго сокола. О вкусахъ не спорятъ. Но надо разузнать, надо разузнать, твердилъ онъ. — Поѣду завтра къ ней на дачу и буду внимательно. слѣдить за ней».
Дабы какъ-нибудь отогнать докучливыя мысли, Иванъ Артамонычъ прошелъ въ столовую, отворилъ буфетный шкапъ, и стоя, вытащилъ двѣ рюмки коньяку, закусивъ вареньемъ изъ баночки. Коньякъ, нѣсколько успокоилъ его.
«Дѣло-то, выѣденнаго яйца, не стоитъ, а я тревожусь», успокоивалъ себя Иванъ Артамонычъ, ложась спать.
Ночью, однако, ему снился гимназистъ.
Утромъ, возставъ отъ, сна въ обычную пору, Иванъ Артамонычъ опять началъ опасаться гимназиста. Сидя за утреннимъ чаемъ, онъ сказалъ пожилой горничной, служившей у него:
— Марья! Ежели кто-нибудь будетъ спрашивать меня изъ незнакомыхъ, скажи, что меня дома нѣтъ, что я, уѣхалъ на службу.
Часовъ въ десять раздался у парадной двери звонокъ. Иванъ Артамонычъ вздрогнулъ и вскочилъ изъ-за стола.
— Слышишь, Марія, не принимать незнакомыхъ! Даже вовсе не впускать! подтвердилъ онъ свое приказаніе, приперъ дверь въ прихожую и въ щелочку сталъ наблюдать, какъ горничная отворяетъ наружную дверь.
Тревога была напрасная. Звонился почтальонъ, принесшій газеты.
«Сквернѣе будетъ; если эти проклятые посланцы придутъ ко мнѣ на службу и будутъ вызывать меня черезъ курьера», разсуждалъ Иванъ Артамонычъ, но тутъ-же успокоилъ себя, рѣшивъ: «Не выду къ нимъ, скажу курьеру, чтобы сказалъ имъ, что я занятъ — ни за что не выду. Съ чѣмъ, пришли, съ тѣмъ и уйдутъ».
Напившись кофе, Иванъ Артамонычъ принялся-было чистить своихъ канареекъ (канареекъ у него было нѣсколько и чистилъ онъ въ большинствѣ случаевъ ихъ самъ), но тотчасъ-же бросилъ и велѣлъ вычистить канареечныя клѣтки, горничной. Тревожное состояніе духа все еще не, оставляло его.
«Подлецъ! Мальчишка! Смотри-ка, какъ обезпокоилъ солиднаго человѣка»! выругался онъ мысленно.
Въ одиннадцать часовъ пришлось идти на службу. Иванъ Артамонычъ одѣлся, вышелъ черезъ подъѣздъ на улицу и сталъ озираться по сторонамъ, не караулитъ-ли его гимназистъ. Гимназиста, однако, не было. Иванъ Артамонычъ, все еще озираясь, быстро дошелъ до извощика, вскочилъ въ дрожки, не торговавшись, и поѣхалъ. У подъѣзда канцеляріи та-же исторія.
— Шажкомъ, шажкомъ тутъ! здѣсь мостовая плохая, сказалъ онъ извощику, и, подъѣзжая къ подъѣзду, сталъ разсматривать, не стоитъ-ли у подъѣзда гимназистъ или — какіе-нибудь подозрительные мальчишки, долженствовавшіе изображать секундантовъ.
У подъѣзда тоже ничего подозрительнаго Иванъ Артамонычъ не замѣтилъ.
— Никто меня сегодня не спрашивалъ? задалъ онъ вопросъ, снимая пальто у швейцара.
— Никто, ваше высокоблагородіе.
— Такъ ты вотъ что, Иванъ… Ты, даже ежели и спрашивать будутъ, говори всѣмъ, что меня сегодня нѣтъ на службѣ! У меня спѣшныя дѣла, мнѣ хочется получше позаняться, такъ чтобы никто не мѣшалъ, отдалъ онъ приказъ швейцару.
Такое приказаніе успокоило Ивана Артамоныча.
«Какъ они теперь влѣзутъ, зачѣмъ, ежели имъ скажутъ, что меня на службѣ нѣтъ»? разсуждалъ онъ, проходя по комнатамъ канцеляріи и усаживаясь къ своему столу.
На службѣ его дѣйствительно никто не потревожилъ. Уходя со службы, онъ опять спросилъ въ швейцарской — не спрашивалъ-ли его кто-нибудь въ теченіи дня.
— Никто не спрашивалъ, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ швейцаръ.
Изъ подъѣзда канцеляріи Иванъ Артамонычъ все-таки вышелъ съ предосторожностями, вышелъ одинъ, выждавъ пока прошли другіе чиновники и внимательно посмотрѣвъ по сторонамъ, потомъ сѣлъ на извощика и поѣхалъ домой. Дома у подъѣзда опять та-же исторія, тоже озираніе по сторонамъ.
— Никто меня въ мое отсутствіе не спрашивалъ? спросилъ Иванъ Артамонычъ отворившую ему дверь горничную.
— Никто, Иванъ Артамонычъ, отвѣчала она.
— Такъ вотъ, ежели и теперь будутъ спрашивать меня незнакомые — всѣмъ говори, что меня дома нѣтъ. Да ежели и по черному ходу черезъ кухню придутъ — тоже дома нѣтъ. Такъ и кухаркѣ скажи.
