Николай Лейкин - Два соперника
— Коньяку, пожалуй…
Иванъ Артамонычъ и отецъ Наденьки выпили.
— Такъ свадьба, значитъ, черезъ двѣнадцать дней въ воскресенье? начала мать.
Иванъ Артамонычъ не отвѣчалъ на вопросъ и спросилъ, ни къ кому особенно не обращаясь:
— Но позвольте, однако, спросить: на что онъ разсчитывалъ, влюбившись въ Надежду Емельяновну? Хотѣлъ онъ сдѣлать ей предложеніе, что-ли? Или, можетъ быть…
— Вы опять про этого шелопая? Да бросьте, перебила его мать Наденьки. — Ну, какой онъ женихъ? Ну, кто за него отдастъ? Какая дѣвушка пойдетъ? Да какъ и идти, ежели онъ еще учится!
— Женихъ, конечно, ужъ бросаетъ ученье.
— Да вѣдь голышъ, совсѣмъ голышъ. Мать живетъ ничтожной пенсіей… Не будемъ мы объ немъ говорить, наплюемте на него.
— Иванъ Артамонычъ! Не хотите-ли вы рюмочку черносмородинной наливки, которую вчера пили? У насъ есть еще одна бутылочка, сказалъ отецъ Наденьки.
— Нѣтъ, нѣтъ… Благодарю васъ. Больше ничего не буду пить. Да мнѣ и домой надо. Сколь ни пріятно было-бы посидѣть около Надежды Емельяновны, но обстоятельства заставляютъ удалиться. Дѣла дома есть. Нужно кое-что подѣлать. Позвольте проститься…
Иванъ Артамонычъ отодвинулъ стулъ и всталъ изъ-за стола.
— Жаль, очень жаль, что вы не посидѣли хоть до чаю, — заговорила Анна Федоровна. — А мы хотѣли васъ угостить за чаемъ домашнимъ печеньемъ — хворостомъ и розанчиками съ вареньемъ. Надюшина стряпня… Она такъ старалась, такъ старалась…
— До другаго раза… Сколь ни пріятно попробовать новаго произведенія ручекъ Надежды Емельяновны, но до другаго раза.
Иванъ Артамонычъ сталъ прощаться.
— Надѣюсь, до завтра? Надѣюсь, что вы и завтра пріѣдете къ намъ обѣдать? — спрашивала Анна Федоровна.
— Насчетъ завтраго ничего не скажу… Горю быть около, но дѣла есть…
Къ Ивану Артамонычу подошла Наденька и тихо произнесла:
— Пріѣзжайте завтра-то.
— Ахъ, божество мое! — умилился Иванъ Артанонычъ, цѣлуя ея руку — Вы просите? Ну, хорошо, хорошо. Постараюсь пріѣхать, но только вечеркомъ. Скажите, пожалуйста, развѣ вамъ скучно будетъ, ежели меня не будетъ? — тихо спросилъ онъ.
— Да конечно-же… отвѣчала Наденька потупившись.
— Пріѣду, пріѣду…
Простясь со всѣми, Иванъ Артамонычъ надѣлъ пальто и направился къ калиткѣ садика, у которой, пофыркивая, стояли уже его лошадки-шведки. Вся семья вышла за калитку провожать его. Здѣсь онъ опять подошелъ къ Наденькѣ и, взявъ ее за руку, тихо шепнулъ:
— А вамъ этотъ молодой человѣкъ нравится?
— Ахъ, Иванъ Артамонычъ, да развѣ онъ можетъ нравиться? Развѣ онъ… Ахъ, что вы говорите!.. съ благороднымъ негодованіемъ возвысила голосъ Наденька.
— Ну, для меня довольно. Молчу, молчу… Больше вы ничего отъ меня объ немъ не услышите.
Улыбаясь на всѣ стороны, Иванъ Артамонычъ сѣлъ въ колясочку. Но тутъ опять случилось обстоятельство. Изъ-за густыхъ подстриженныхъ кустовъ акаціи, которыми была обсажена придорожная канавка, выскочилъ Петръ Аполлонычъ, подбѣжалъ къ коляскѣ и бросилъ на колѣни къ Ивану Артамонычу клочекъ бумаги, проговоривъ:
— Вотъ моя карточка и адресъ. — Завтра или послѣ завтра я пришлю къ вамъ секундантовъ.
Въ первую минуту Иванъ Артамонычъ какъ-бы ошалѣлъ, да стояли въ недоумѣніи и окружавшіе коляску, до того появленіе молодого человѣка было неожиданно. Когда-же всѣ пришли въ себя, молодой человѣкъ перебѣгалъ уже улицу и вскорѣ скрылся въ воротахъ одной изъ дачъ.
XIV
— Тьфу, ты пропасть! Опять! И откуда онъ взялся, окаянный! плюнулъ Емельянъ Васильичъ, когда Петръ Аполлонычъ скрылся изъ виду.
— Да онъ чисто полоумный! Его надо на цѣпь, проговорила Анна Федоровна.
— Прямо въ сумашедшій домъ. Нѣтъ, какова дерзость! Меня вызываетъ на дуэль. «Я пришлю секундантовъ»… Мальчишка… Меня, статскаго совѣтника… негодовалъ Иванъ Артамонычъ, — Вонъ и адресъ свой бросилъ, поднялъ онъ клочекъ бумаги, упавшій съ его колѣнъ на дно экипажа… Туда-же: секундантовъ!..
— Да вы не сердитесь, Иванъ Артамонычъ… Это шутъ гороховый какой-то… уговаривалъ жениха Емельянъ Васильевичъ.
— Позвольте, да какъ-же не сердиться-то! Мальчишка — и вдругъ смѣетъ меня ставить съ собой на одну доску! Секундантовъ! Къ чиновнику, находящемуся на государстненной службѣ — секундантовъ! Шелопай къ человѣку въ штабъ-офицерскомъ чинѣ — секундантовъ!
— А вы возьмите, да этихъ секундантовъ-то и отправьте въ участокъ.
— Замараешь себя. Вѣдь надо объяснить въ участкѣ, почему ихъ отправилъ туда. Съ нихъ снимутъ допросъ… Скандалъ… Дойдетъ до начальства. Ахъ, ты Господи! Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали!
Въ волненіи Иванъ Артамонычъ даже вышелъ изъ экипажа.
— Да не пришлетъ онъ секундантовъ. Будетъ, что и поговорилъ, сказала Анна Федоровна.
— Самое лучшее дѣло — ѣхать къ его начальству. Пусть его изъ гимназіи выгонять.
— Да онъ ужъ, кажется, въ гимназіи не находится, замѣтила Наденька.
— Молчи! Не выгораживай! крикнула на нее мать, но тутъ же спохватилась, что она выдаетъ дочь передъ Иваномъ Артамонычемъ и мягко прибавила:- Какъ это ты, Наденька, говоришь, чего не знаешь.
— Конечно, я навѣрное не знаю, но я слышала, какъ онъ говорилъ кому-то, что онъ бросаетъ учиться и поступаетъ въ актеры.
— Въ мазурики ему настоящая дорога, проговорилъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:- Ахъ какъ онъ меня взбѣсилъ, этотъ мальчишка!
— Да полноте, не обращайте вниманія, плюньте. А мы вотъ завтра пошлемъ письмо къ его матери, сказалъ Емельянъ Васильичъ. — Его мать препочтенная женщина и она навѣрное приметъ мѣры, чтобы обуздать его.
— Что ты говоришь, Емельянъ Васильичъ! Какъ можетъ слабая женщина обуздать такого сорванца, возразила мужу Анна Федоровна. — Ужъ ежели онъ въ чужомъ домѣ почтенному человѣку надѣлалъ дерзости, то побоится-ли онъ матери! Конечно-же, ежели онъ пришлетъ къ Ивану Артамонычу какихъ-нибудь мальчишекъ отъ себя, то прямо призвать дворника и отправить ихъ съ нимъ въ участокъ.
— Скандалъ… Скандалъ… Нѣтъ, я на это не пойду. Замараешь себя, отрицательно покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.
— Ну, такъ попросту надерите имъ уши, да и выгоните вонъ. Останетесь правы. И жаловаться не посмѣютъ. Какое право имѣютъ мальчишки врываться въ чужой домъ! сказалъ Емельянъ Васильичъ.
— Такъ я и сдѣлаю, рѣшилъ Иванъ Артамонычъ и сталъ опять садиться въ экипажъ.
— Постойте, Иванъ Артамонычъ, остановилъ его отецъ Наденьки. Зайдемте ужъ къ намъ на балконъ и выпьемте еще по рюмкѣ коньяку, благо ужъ вы вышли изъ экипажа. Съ переполоха, право, надо выпить.
— Да что-жъ все пить? Отъ этого легче не будетъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, однако отправился на балконъ и выпилъ рюмку коньяку.
На балконѣ Иванъ Артамонычъ пробылъ минутъ съ десять. Разговоръ вертѣлся на юношѣ и всѣ все еще ужасались на его поведеніе, а Наденька сплетничала на него.
— Онъ ужасный человѣкъ, говорила она. — Онъ у насъ въ спектаклѣ съ суфлеромъ подрался, за то, что тотъ ему плохо подсказывалъ. Потомъ плотнику далъ плюху, Матренѣ Ивановнѣ наговорилъ дерзостей, а у ея мужа шляпу изорвалъ.
Вскорѣ Иванъ Артамонычъ уѣхалъ.
Послѣ отъѣзда жениха мать залучила Наденьку въ комнаты и накинулась на нее.
— Что ты надѣла, дрянная дѣвченка? Кого ты приводила въ нашъ домъ! кричала она. — Отецъ-то смиренъ, а то взялъ-бы за косу да изъ угла въ уголъ.
Наденька заплакала.
— Да развѣ я приводила? Виновата-ли я, что онъ въ меня влюбился.
— Влюбился! Безъ повода не влюбится. Значитъ ты сама подала поводъ. Тварь!
— А все эти спектакли! кричалъ отецъ. — Сколько разъ я тебѣ, Анна Федоровна, говорилъ, что ей нужно хвостъ пришпилить, а ты не понимала. Ты сама потатчица. Любительскіе спектакли — это ядъ, это самый злостный вредъ. Правду гдѣ-то въ газетахъ писали, что всѣхъ любителей надо персидскимъ порошкомъ изводить.
— Пожалуйста не острите. Глупо… — огрызнулась Наденька.
— Молчи! Какъ ты смѣешь отцу такія слова говорить! — оборвала ее мать. — Дерзкая дѣвченка! Отъ мальчишки своего научилась?
— А чѣмъ онъ мой-то? Вы прежде еще докажите.
— Ни слова больше! Другая-бы сократилась послѣ такого скандала, сдѣлалась тише воды, ниже травы, а она еще смѣетъ разговаривать! — продолжала Анна Федоровна. — Мать хлопочетъ, заманиваетъ богатаго жениха, устраиваетъ дѣло какъ нельзя лучше, все идетъ благополучно, а она, наткось, мальчишку вздумала приводить въ домъ! И что теперь этотъ Иванъ Артамонычъ будетъ думать дома!
— Да ничего. Прежде всего, онъ трусъ, этотъ Иванъ Артамонычъ. Стоитъ давеча и трясется, какъ въ лихорадкѣ, что. его на дуэль вызовутъ.
— Трусъ… Онъ лицо уважаемое, онъ за свое доброе имя боится, боится огласки. Вотъ надумается онъ дома, раскусить въ чемъ суть, плюнетъ на тебя, не пріѣдетъ больше къ намъ, пришлетъ отказъ, тогда ты и будешь знать.
