Эргали Гер - Дар слова
- Ты же давал слово, Дымшиц.
- Это насчет чего?
- Это насчет Анжелки.
- Насчет Анжелки я помню, можешь не сомневаться.
- А фули мне сомневаться, когда ты спишь с ней, сучара? - сорвалась Вера Степановна. - Фули бы тебе, Дымшиц, не только помнить, но и держать слово, а не трахать для освежения памяти мою дочь?
- Погоди, Вера, это совсем...
- Ты давал слово и не сдержал. Ты обосрал нашу дружбу, Дымшиц, плюнул мне в душу, с чем тебя поздравляю от всей оплеванной тобой души. Только учти, что я не привыкла к такому обращению, и ты это очень скоро...
- Тра-та-та-та!.. - заорал, перекрикивая ее, Дымшиц. - Извини, Вера, приходится рвать стоп-кран. Давай сначала. Давай без патетик - ты же разумная женщина, а не героиня мексиканского сериала. Ты-то сама помнишь наш уговор? Кто говорил: твой номер шестнадцатый, Дымшиц? Кто говорил: девочке нужны мальчики, розовые сопли, любовь, а изюбри вроде тебя хороши ближе к вечеру кто? Так вот - я нашего уговора не нарушал.
- Да мне плевать, шестнадцатый ты там или тридцать второй, она может трахаться хоть в подъезде, хоть в детском саду на клумбе с розами и собачьим дерьмом, это не моя и тем более не твоя забота... Мне непонятно, как тебя вообще угораздило затесаться в эту очередь со своим интересом наперевес, у тебя там и в мыслях не должно было стоять, понял?..
Далее бесподобно, однако непотребно и непередаваемо по соображениям вкуса. Дымшиц, переждав бурю чернушного красноречия, продолжал:
- Ты ее совсем не знаешь, Вера. Ей эти мальчики что семечки, потому что она ищет не любовника, а папочку. Она выбрала меня, сама выбрала, клянусь, а могла выбрать себе охранника или плешивого дядьку в шлепанцах из квартиры напротив. Такой у тебя выбор, мамочка.
- Ты мне не хами, урод, - отрезала Вера Степановна. - У тебя, козлоногого, у самого взрослые дети, ты бы почаще смотрелся в зеркало, Дымшиц. И вообще может, у вас на земле обетованной и дружат членами, а у нас в таких случаях говорят: где поел, там и посрал. В общем, я тебя отвергаю, Дымшиц, отказываю тебе от дома и посылаю в жопу - не за себя с Анжелкой, так за ради внучек и правнучек, а то ты какой-то вечный и очень шустрый еврей. Канай в свои Канны, сукин сын, радуйся жизни, а я тут о тебе позабочусь, можешь не сомневаться...
Она бросила трубку, довольная ударной концовкой, в задумчивости постучала о край столешницы кулаком, потом позвонила дочери. Та еще не отошла от таблеток: голосок был квелый, придушенный, словно ее держали за горло.
- Как спалось, доча?
- Так себе, - откликнулась без проблеска чувств Анжелка. - Что мне теперь делать?
- Все то же, только без скачек на сторону. Плюс ежевечерний отчет по полной программе. Да - Владимира твоего Николаевича я оштрафовала на двести баксов. Мужик он хороший, но недотепистый, даром что майор. Еще раз бросит тебя - уволю, а к тебе приставлю своих козлов. Поимей в виду.
- Я вчера уже поимела от тебя по полной программе...
- Это цветочки, доча, а ягодок тебе лучше не пробовать. И не вздумай компенсировать ему из строительных денег - проверю. Все, до вечера.
- Шла бы ты, - буркнула Анжелка в загудевшую трубку и поплелась с другим телефоном в ванну. Чувствовала она себя ужасно, тошнотно, мерзко, противно мамаша перешибла весь интерес к жизни, а может, это водка с таблетками или истерика. Она позвонила Дымшицу на работу, потом домой и поведала ему сводку новостей с домашнего фронта.
- Я даже не знала, что так боюсь ее, - пожаловалась Анжелка. - То есть знала, наверное, но забыла, какая она страшная. Она даже пальцем до меня не дотронулась, а я чуть не наложила в штаны.
- Будет круче, - пообещал Тимофей Михайлович.
- Что же делать, Тим?
- Ничего. Просто живи. Время работает на тебя: она порох, а ты сырые дрова, осина. Чует моя... эта самая, третья ноздря, что она быстро перегорит уж больно жарко пылает.
- Сам ты осина, - сказала Анжелка, нарочно всплеснув водой, но Дымшиц, раскусив кокетство, злодейски загоготал.
Они распрощались, благодарные друг другу за поддержку и предстоящий антракт.
Потом явился Владимир Николаевич; Анжелка только-только выскочила из ванной и не сразу смогла составить ему компанию по распиванию растворимого кофе. Вид у бравого майора был совершенно не бравый, скорее даже задумчивый: он хлебал кофе из двухсотграммовой кружки с гравированным олимпийским Мишкой и озадаченно наблюдал, как убывает по назначению черно-бурое варево.
- По-моему, я вчера крепко лопухнулся, - сообщил он Анжелке. - Только получил аванец, а мне - зайди, говорят, к Вере Степановне... И понеслось: какой ты, трам-трам, телохранитель, когда сам здесь, а тело хрен знает где... Правильно, оно конечно... А главное, я от большого ума стал Веру Степановну успокаивать: сам, говорю, слыхал, как Анжела Викторовна звонила Тимофею Михайловичу и договаривалась о встрече...
- Я сама виновата, - сказала Анжелка, - надо было обговорить детали, только и всего. Я слышала, дядя Володечка, вас оштрафовали, - она протянула ему две сотенные купюры, - вот, хочу войти в долю, потому как из-за меня.
Владимир Николаевич удивленно взглянул на доллары и на Анжелку.
- Спрячь, - буркнул он. - Оштрафовали меня по делу, сам виноват. Это все Леня Голубков, будь он неладен... За всю службу такого прокола не было...
- А еще у нас новые инструкции, - добавил он, взглянув на сидящую напротив Анжелку, - докладывать о твоих непосредственных и телефонных контактах с Тимофеем Михайловичем. Я сказал, что вынужден буду поставить тебя в известность. Вере Степановне это не понравилось. Она даже сказала, что найдет кого-нибудь посговорчивее.
Анжелка смотрела на бокал с темно-прозрачным вишневым соком и видела маленькую девочку, почти Дюймовочку, плавающую по горло в багровой жидкости.
- У тебя хорошая выдержка, Анжелка, - похвалил Владимир Николаевич.
- Я вот что думаю, дядя Володечка, - сказала она. - Телохранитель мне нужен, а охранник - нет. То есть или вы, или никто, вот что я хотела сказать. Как-никак я совершеннолетняя, охранять меня без моего согласия невозможно... Дымшиц прав, она съезжает с катушек.
- Без комментариев, - майор поднял руки, заслоняясь ладонями от крамолы.
- Вот наши планы, - сказала Анжелка. - Гоним квартиру на Патриарших, чтоб через неделю, максимум две закончить. Если не хватит рук - потихоньку, без рекламы перекидываем людей с Чистого. Потому что очень возможно, что через недельку-другую меня погонят на вольное поселение. Или я сама погонюсь...
Владимир Николаевич кивнул, легко по-военному встал и прошелся туда-сюда в прихожую и обратно.
- Я готов, - напомнил он.
- А я даже не знаю, - призналась Анжелка, отодвигая от себя пустой бокал из-под сока...
Следующие три недели они в пене и мыле заканчивали ремонты. Владимира Николаевича удалось отстоять, но черная кошка уже пробежала между Анжелкой и мамой - если раньше она была за мамой, как за стеной, в мертвой зоне, то теперь удушливая ненависть Веры Степановны к миру надвинулась и опаляла, как дыхание Змея-Горыныча. Она ежевечерне придирчиво проверяла счета и комментировала их сплошь нецензурными выражениями. Хорошо еще, что основные расходы проходили по Чистому - будущей квартире Веры Степановны; однако все, что она имела сообщить дочери по поводу итальянской мебели, наборного дубового паркета, французского камина и прочих замечательных, но неслыханно расточительных приобретений, так и повисало на них невидимыми, но очевидными для Анжелки мочалами, жирной невидимой миру копотью, застившей радость строительства новой жизни.
К концу двадцатых чисел квартирку на Бронной вымыли, выскребли, положили ковры и пригласили Веру Степановну для инспекции. Она прикатила на новом черном "мерседесе" с мигалкой, похожем на огромного бронированного таракана, оставила охрану внизу и самолично, ножками поднялась на второй этаж, ругая на ходу дерьмом собачьим то ли узковатые для нее марши, то ли общую бетонно-кирпичную сирость номенклатурной застройки. Анжелка с Владимиром Николаевичем встречали ее в дверях.
- Ну-ка закройтесь, дайте взглянуть снаружи, - отдуваясь, скомандовала Вера Степановна, покорябала ногтем добротную кожаную обшивку стальной двери, потом позвонила.
- Можно открывать? - спросила, открывая, Анжелка; Вера Степановна сверкнула глазами, но промолчала. Молча огляделась в прихожей и молча обошла всю квартиру, по ходу осмотра заметно светлея лицом. Правду сказать, такого жилья она не ожидала увидеть: квартирка оказалась легкой, просторной, уютно скомпонованной и необыкновенно тщательно проработанной именно в деталях, чего от русских работяг добиться всего труднее. Проглядывала сама Анжелка, ее въедливая скрупулезность, а еще больше - педантичный Владимир Николаевич. Кухня и спаленка выходили во двор, но недостатка света не чувствовалось, напротив - они выигрывали в уюте за счет грамотных, достаточно неожиданных цветовых сочетаний. Чего-то Вера Степановна по необразованности своей могла упустить, но чувствовать она чувствовала, да и поднаторела в ремонтах за последние годы. В особенности ей понравилась спаленка, по-девичьи веселая и уютная - может быть, девичеством и понравилась. Слева от входа стоял притопленный в нишу платяной шкаф, далее нечто вроде комода для белья и туалетный столик с мраморной, цвета рафинада столешницей; справа от окна тумбочка с лампой, кровать с высокими резными спинками, посередине - круглый индийский пуф. Все это здорово и непонятно как сочеталось с легкими ярко-оранжевыми шторами, завязанными узлами, цветочными сиренево-розовыми с позолотой обоями, персидским ковром и лампой под матерчатым, с бахромой абажуром. Большая сдвоенная гостиная показалась Вере Степановне пустоватой: буфет в две трети торцевой стены, мускулистый кожаный диван цвета кофе с молоком, к нему два кресла, пуфик да столик - вот и вся обстановочка, не считая огромного серо-голубого ковра, мощного музыкального центра и пруда за всеми за четырьмя окнами. Веру Степановну заинтересовали стены; Анжелка с гордостью пояснила, что их шлифовали до матового блеска шпаклевки, потом покрасили в белый цвет - не понравилось - напылили по белому золотую крошку, и получился такой вот светло-коричневый крап, теплый песчаник; тут еще будут шторы, портьеры из золотистого шелка, лампы, какие-нибудь картины с чем-нибудь красным или оранжевым - ну, и телик с видюшником, это само собой.
