Андрей Зарин - Казнь
После чего хор весело подхватывает припев:
Алон, камбалон
Вдвоем, втроем пропоем!
Причем девицы стараются как можно пронзительнее визжать, и потом все раскатываются веселым смехом. А из раскрытых окон трактира "Зайдем здесь" льются томительные звуки старого, рассыхающегося органа, играющего "Дунайские волны".
В этом предместье, на краю одного из оврагов, как раз наискось от веселого трактира, в собственном домишке проживал Антон Иванович Грузов со своею матерью. Мать его была благообразная старушка, с лицом красным, как малина, и сморщенным, как печеное яблоко, с совершенно квадратной фигурою и толстыми короткими руками.
— Антоша! — воскликнула она, хлопая руками по бедрам, словно курица крыльями. — А обед-то еще и не сварился!
— Я сегодня раньше, маменька. У нас история, — ответил сын, опускаясь в глубь дивана, потому что на диван сесть нельзя было, до такой степени сиденье его ушло вниз.
— А что же случилось, Антоша?
— У нас Дерунова убили!
— Ах ты Боже мой! — старушка опять хлопнула крыльями. — А кто же убил, Антоша?
— Да я — то, маменька, откуда знаю? — рассердился Антоша. — Вы лучше вот что: мазь приготовили?
— Как же, Антоша.
— Так дайте мне, я покуда ею до обеда усы помажу.
Старуха вытащила из печки жестяную кастрюлю с какой-то мазью и сказала:
— А я бы, Антоша, тебе керосином советовала. От керосина волос скоро растет!
— Ну, и без вас знаю! Пробовал я этот керосин. Одна вонь!
И, перейдя к стенному зеркальцу, он захватил указательным пальцем изрядную порцию из кастрюльки и тщательно намазал ею верхнюю губу, отчего у него тотчас появились усы, но какого-то странного серого цвета и жесткие, как жгуты.
— Теперь я до обеда прилягу, мамаша, — сказал он, идя в соседнюю каморку, — а вы загляните к Косякову. Скажите, чтобы он не уходил из дому, меня бы подождал. Дело есть! Так и скажите!..
— Хорошо, Антоша! Спи, голубок!
Грузов скрылся, и скоро из-за деревянной перегородки раздался его богатырский храп…
Спустя два часа, выспавшись, смыв серую мазь с лица, плотно пообедав, Грузов приоделся и уже взял шляпу, но спохватился, зашел за ситцевую занавеску, где стояла постель его матери, и запустил руку под тюфяк.
— Антоша, что ты там ищешь? — спросила старушка, убирая со стола после обеда.
— Не ваше дело, мамаша! — закричал Грузов. — Сколько раз я просил вас не спрашивать о том, чего вы никогда не поймете! Пожалуйста, не лезьте сюда!
— Ну, ну, не пойду, Антоша, — испуганно ответила мать.
Через минуту Грузов вынырнул из-за занавески, что-то старательно упихивая в боковой карман пиджака, и сказал:
— Я теперь уйду, мамаша. Если бы кто пришел, скажите, что в трактире. Я там буду. Косякову-то сказали?
— Как же, как же, Антоша!
Антоша надел шляпу и, нагнув голову, шагнул за двери и очутился в сенях, заставленных ведром для помоев, кадкой с водою, лоханью, корытом и всякой рухлядью, без которой не может обойтись кухонное хозяйство. Обойдя корыто, швабру, он крепко стукнул в дверь с другой стороны сеней, за которой и жил Косяков.
Никодим Алексеевич Косяков снимал комнату в домишке Грузова и состоял, таким образом, единственным квартирантом Грузова, а — попутно — и единственным его другом. Судьба, несомненно, хотя и не без его участия, немало поглумилась над Косяковым: она произвела его на свет балованным ребенком богатых родителей; потом, сделав его сиротою, помогла ему рано ознакомиться с "прелестью бытия", после чего, ранее благосклонно ему улыбаясь, вдруг нахмурила свое чело и начала трепать, встряхивать и метать несчастного Косякова во все стороны. Будучи безусым корнетом армейского драгунского полка, он прокутил в три года все наследство родителей, кроме нерушимого благословения, и бросил полк, увлеченный девятипудовой помещицей; оставленный ею за коварную измену с более воздушным созданием, он ухитрился сделаться управляющим у соседа помещика, который имел непобедимое влечение к всевозможным тяжбам. Прослужив у него два года, Косяков внезапно был лишен его доверия и покровительства, неосторожно взяв с соседнего кабатчика малую мзду за пропуск апелляции по делу своего патрона, — после чего судьба уже безжалостно начала его отделывать, как суровый родитель, разочарованный в своем детище.
Мытарил Косяков по письменной части по всем уездным экономиям, служил в городе в управе, был канцеляристом при полиции и, наконец, всюду претерпев неудачи и гонения, занялся свободной профессией ходатая по мировым учреждениям.
Грузов вошел в кухню, загороженную огромной русской печью, в черной пасти которой сиротливо жались друг к другу два муравленых горшка, спотыкнулся о брошенные на пол сапожные щетки и остановился на пороге большой комнаты, надвое разделенной выцветшей кумачовой занавеской. В углу под образами стоял комод, накрытый скатертью, на котором красовалось круглое зеркало; под окном стоял небольшой сосновый стол с банкою чернил, из которой торчала ручка пера, с кипою бумаг и рыжим портфелем; дальше стоял стол побольше, с шестью деревянными желтыми стульями, а в углу комнаты — небольшой столик и подле него глубокое вольтеровское кресло, не менявшее обивки и не знавшее починки, вероятно, со времен Екатерины; в этом кресле сидела женщина в грязном ситцевом капоте, с распущенными волосами. Когда-то она была красавицей, но теперь лицо ее пожелтело и сморщилось, нос заострился и только большие, черные глаза с лихорадочным блеском сохранили еще прежнюю красоту. Но и в них, вместо былой гордости, отражалась какая-то пугливость. Грузов кивнул ей головою.
— Никодим Алексеевич дома?
— Здравствуйте, здравствуйте! — затараторила в ответ женщина. — Дома, дома! Спит, спит! Вы подите туда, подите.
Она подняла руку, желтую и тонкую, и указала на занавеску.
— Только он сердитый сегодня, ух! — прибавила она. — Бранился, бранился и говядины мне не нарезал! Да! Вы разбудите его!
— С кем это ты, сорока? — раздался из-за занавески заспанный голос. Женщина выразительно посмотрела на гостя.
— Это я, — отозвался Грузов, — вставай, что ли!
— А, ты, Антон! Сейчас! Что у тебя за дело такое?
— После! — ответил Грузов, садясь на стул в ожидании. За занавеской заворочались. В то же время голос говорил без умолку:
— Ладно, подождем! А моя-то сорока какую штуку сегодня удрала. Пришел этот каналья Сиволдаев, что за буйство судился; где, говорит, Никодим Алексеевич? Ушел! А где бумаги? Сорока-то ему: поищите на столе! Он нашел свое условие, взял его и ушел. Так пятнадцать целковых и свистнули. Ищи ветра в поле!
— Я ничего не могла сделать, — жалобно захныкала женщина, — купи мне длинную палку, я их бить буду. Я ему кричала, кричала…
— Хорошо, сорока! Я сказал, что три дня не буду тебе мяса резать, и — баста! А в другой раз… Ну, идем! Я готов!
И Косяков вышел из-за занавески.
Это был мужчина лет сорока, довольно полный, внушительной наружности, с расчесанными густыми баками и с медным пенсне на носу, которое вздрагивало от резких движений его головы.
— Вот и я! Здравствуй! — сказал он. Грузов поздоровался с ним.
— Ты сиди смирно, сорока, — сказал наставительно Косяков женщине, — до моего прихода. Я приду и уложу тебя в постель. Вечером тебе Антонина Васильевна чаю принесет! Ну, идем!
— Дай хоть руку на прощание, — снова захныкала женщина, — не сердись на меня! Я не буду! — прибавила она жалобно.
Косяков протянул ей руку; она жадно поцеловала ее несколько раз и взглянула на него молящим взглядом. Он смягчился.
— Ну, ну, сорока, я простил уже! Завтра нарежу мяса, только в другой раз… — и он погрозил ей пальцем.
— Ты принеси мне камней, я кидать в них буду!
— Ладно, а теперь будь умницей. Сиди смирно. На тебе карты, гадай! — он быстро взял с комода карты, положил их перед женщиной и погладил ее по голове.
— Ну, идем!
— Идем! — отозвался Грузов.
— Прощайте, прощайте! Я нагадаю вам счастья! — кивая головою, сказала им вслед женщина.
— Постой, я на минуту! — произнес Косяков, когда они вышли в сени, и прошел к матери Грузова. Грузов вышел на улицу, и Косяков через минуту догнал его.
— Ну, Антонина Васильевна обещала и чаем напоить ее, и посидеть с нею, — сказал Косяков с облегченным вздохом.
— Тяжело? — спросил Грузов.
Косяков махнул рукою.
— И не умирает! — проговорил он с досадою. — Удивительно! Сидит, ест, пьет — и хоть бы что. Сохнет только. Будь деньги, я бы ее в больницу, на покой, отдельный нумер, сиделка — и с рук долой!
— Будут! — уверенно сказал ему Грузов. Косяков с удивлением взглянул на него.
— Здесь! — повторил Грузов и с таинственным видом ударил себя в грудь.
Они перешли улицу и вошли под гостеприимную сень трактира "Зайдем здесь". Для бражного веселья был еще ранний час, и в пустой зале, положив головы на грязные скатерти, крепко спали двое половых.
