Андрей Зарин - Кровавый пир
Старик смеялся тихим, беззвучным смехом.
– Меня они все чураются, – говорил он, – днем‑то еще туда – сюда, а к вечеру и – ни Боже мой! За колдуна почитают, а мне то и на руку. Не бойсь, сюда не заглянут.
По вечерам он звал Василия в свою горницу и они вместе ужинали, а там говорили, иную пору до первых петухов. Ряд бесед на одну и ту же тему открыл сам Еремейка.
– Как это увидел я тебя, – сказал он, – сейчас смекнул, что это его рук дело, – он показал на стену, за которой находилась усадьба, – а днем‑то накануне я его лечил. Тоже избили его. Это, выходит, ты его, а он тебя. За что ж подрались‑то?
– Горе тут мое, дедушка, сворожено! – с горечью сказал Василий. – Поначалу я им ничего не сделал, а теперь им смертельный враг. Полюбил я – от тебя не буду таиться – Наталью ихнюю, и она меня…
И Василий день за днем рассказал Еремейке и про любовь свою, и про тяжкие невзгоды своей жизни, и про странную ненависть к нему Лукоперовых, и, наконец, про последнюю встречу.
– Ох ты, горький! – вздохнул старик. – Истинно сказано: с сильным не борись! Где тебе, сиротинке, одолеть их?
Василий сверкнул глазами и гневно сжал кулаки:
– К воеводе пойду, суда потребую. Пусть головой их мне выдадут!
– Глупый ты, глупый, – закачал головою старик, – да с чего ты взял это, что воевода за тебя вступится. Воевода за того станет, у кого мошна толще. Али и этого не знаешь?
– На Москву пойду, к самому царю!
– Ну, до царя‑то тоже через восход добираться надо!
– Тогда все их гнездо выжгу поганое!
– А Наталью как?..
– Ее возьму! Одну ее, голубку белую! Попала она в воронье гнездо проклятое! Дедушка, а ты не видал ее?
– Не! Ее отец‑то, слышь, на замок запер. Я на дворню ходил, слушал. Бил ее! Бают, князь за нее сватается.
– Не бывать этому! Убью ее лучше! – с дикой страстью вскричал Василий.
– Не бывать! Все, друже, на свете бывает. Знаешь ты мою историю?..
– Нет, дедушка!
– Ну, так послушай!
Старик налил браги, отпил несколько больших глотков и начал рассказывать:
– Давно то было, еще при царе Михаиле Феодоровиче, в те поры, когда он только на Москву приехал. Вот когда! Кругом разорение. Людишки‑то только – только строиться зачали. И был под Коломною боярин, Иван Игнатьевич Шерстобой по имени. Такой ли выжига, такой ли зацепа, при царе Шуйском раньше дьяком был, а потом Тушинскому прямил. Вот! А мой‑то батюшка, Степан Кузьмичев, разорен был. Думал, дай выстроюсь, сынку что оставлю – я‑то у него один был. Пошел он к этому Шерстобоеву да в кабалу к нему запишись. До самой, мол, смерти! Тот ему пятьсот рублев обещал. Мне‑то о ту пору всего десять годочков было. Расту это я, расту, в стрелки он меня забрал, и сустреться мне его дочка. Анной звали!
Старик тяжело перевел дух. Черные брови его зашевелились словно тараканы. Он опять отпил и продолжал:
– Увидела она меня и зарделась, а я ровно пень стою и не дыхну. С той поры и пошло. Поначалу только так встретимся – и в стороны, потом она мне плат бросила, а там раз в ночи пришла это сенная девушка и зазвала в вишенья…
– Как со мною! – тихо сказал Василий.
Старик кивнул:
– Как минутки мелькали ноченьки! Эх, время… Только вдруг это батька мой помер. Поначалу я за любовью своей и горевал‑то мало, а потом – на – с! Лукоперов, Федор Степанович, дед евойный, и посватайся за Анну. Господи, и завыл я тогда, а что сделаешь? Глядь, поженились, а там он и увез ее! Тоска меня забрала. Пошел я к боярину и говорю: «Отпусти меня и пятьсот рублей отдай, что батьке обещал». А он на меня: «Как ты смеешь, раб, мне такие речи говорить?«Я ему: «Батька мой точно в кабалу записался, а я вольный человек». – «Ты‑то вольный? – закричал он. – В батоги его, вот твоя воля!«Ухватили меня холопы и избили, а он потом говорит: «Уставов, дурак, не знаешь, коли ты без кабальной записи полгода прожил, ты раб мой!«Тут я и света невзвидел. Погибай же душа моя, да его в ухо! Он вскрикнул и покатился, и дух вон, а я в беги!.. В Запорожье был – там‑то всему и выучился, – а потом сюда пробрался да тут с Анной и свиделся. Крут был Федор Степанович, боем ее бил, а я как бы знахарем. Так и умерла, голубушка, на руках моих. С той поры я и тут…
Старик закрыл лицо рукою и долго сидел молча, тяжко вздыхая.
Потом поднял голову и, уже тихо улыбаясь, сказал:
– На все воля Божия. А я к тому речь повел, что с сильным не борись. На – кось, в ряды засчитал!.. Я бояр с той поры ненавижу, – тихо окончил он.
И с той поры начались у них беседы. Рассказывал старик про далекую старину, про казачество, а Василий слушал, и одна мысль гнездилась в его голове: суда искать, Наташу отбить!..
– Бают, атаман Степан Тимофеевич сюда идет! – сказал раз старик. – Вот у кого суда ищи, а не у воевод. Он, слышь, за всякого обиженного стоит. Идет и праведный суд везде чинит: всякого воеводу – в воду, боярина да дворянина на виселицу, а холопа да обиженного на вольную волюшку. Молодцы тут проходили, рассказывали. Коли правда, так и я с ним пойду, стариной тряхну! – и старик грозно сверкал глазами и словно молодел.
– Поначалу суда искать буду, – повторял Василий, – али правды на свете нет?
– Нет ее, друже, на свете! Ой, нету! Ее воеводы давно съели, а дьячки с приказными и обглодочки подобрали.
– Попытка – не пытка, дедушка!
Наконец Василий совсем оправился, и первый выход его был на свое пепелище. В лунную ночь тайной лазейкой старика выбрался он на дорогу и пришел к месту, где прежде стояла его усадьба.
Было светло как днем. Он пришел и грустно огляделся. Кругом торчали только обуглившиеся бревна. Ночная тишина еще усиливала унылое запустение.
– Скажу спасибо! Поквитаемся! – злобно бормотал Василий, печально ходя по углям и золе, а потом с тоскою говорил: – Люба ты моя! Голубонька! Любишь ли ты меня, своего Васю, или плачешь по мне, как по покойнику! Ой, сердце мое, сердце!..
Он вдруг ощутил под ногой что‑то твердое. Нагнулся и увидел свою саблю. С радостным криком схватил он ее и со свистом рассек недвижный воздух, холодная сталь блеснула под лучами месяца.
– Ой, сабля моя, сабля! Не расстанусь я теперь с тобою. Ты одна мне друг и товарищ!
Он нагнулся и стал шарить ею в пепле, думая сыскать еще что‑нибудь, и надежды его оправдались. Под лучами месяца что‑то блеснуло. Раз, два! Он нагнулся и поднял два тяжелых почерневших слитка. Он торопливо потер их о полу кафтана, и они заблестели тусклым, желтым блеском.
Слезы выступили на глазах его. Вот все, что осталось от отцовского наследия, от родительского благословения! Два истаявшие оклада…
Рано под утро он вернулся к Еремейке и показал свою находку.
– Истинно, Бог послал! – сказал старик, взяв слитки. – Ты вот что! Ежели и вправду к воеводе на суд пойдешь, так понеси это в подарок ему, а за этот – я куплю тебе коня да кинжал, да еще для дороги что останется.
– Спасибо тебе! – с чувством ответил Василий и стал собираться в дорогу.
Вечером старик действительно подал ему большой кинжал и горсть серебряных монет.
– А коня я схоронил недалечко! – сказал он.
Василий крепко обнял его:
– Ты мне был за отца родного. Сгину я, так помяни в молитве своей!
– Ну, ну, зачем сгинуть, – сказал ему Еремейка, – пусть уж лучше они, проклятые! Идем, что ли! А про Степана Тимофеевича дознайся!
Они тихо вышли за околицу. Еремейка провел его к оврагу и вывел оттуда коня.
Василий в последний раз обнял старика
– Для Бога молю тебя, – сказал он, – скажи Наталье, что жив я и возьму ее за себя. Пусть ждет и сватов гонит!..
– Скажу, милый, скажу, горький! Ну, благослови тебя Господи!
Василий тронул коня.
– А про Степана Тимофеевича дознайся! – донесся до него из темноты старческий голос Еремейки.
VI
Василий ехал почти всю дорогу на рысях, мало где останавливался, да и то для коня больше, и к полудню на следующий день увидел Саратов. Еще издали под солнечными лучами заблистала перед ним глава собора своею крышею из белой жести. Василий слез с коня, набожно покрестился на видневшуюся вдали церковь и потом, вскочив в седло, снова погнал коня.
В душе его не было ни радости, ни просвета. Одна только ненависть к своим обидчикам наполняла ее, и даже его святая любовь к Наташе была отравлена горечью. «Люба моя, люба, – думал он, – как же мы сойдемся с тобою? Мира промеж мной и твоими быть не может, обманом уйти сама не хочешь. Эх, пропала моя головушка!»
Слезы туманили его глаза, а потом быстро высыхали при гневе, которым он вспыхивал, вспоминая об обидах.
Быть не может, чтобы в суде правды не было.
Правда, воевода жаден, да ведь есть и на него страх государев?
И с такими надеждами он подъехал к городу и въехал в надолбы.
В те времена каждый большой город представлял собою крепость большей или меньшей силы. Окружен он был всегда стеною, с башнями и бойницами, за которыми выкопан был широкий ров, с натыканными в дно кольями, что называлось честиком. Через ров к воротам были положены подъемные мосты.
