Алексей Писемский - Взбаламученное море
Александр грустно усмехнулся.
– Какие тут планы! Такие пошлости и гадости пошли!
– Что такое? – спросил Венявин.
– Мать тут все крутит и мутит, – отвечал Александр.
Он был совершенно уверен, что причиной всему была Надежда Павловна.
– Да кого же, какого еще чорта им после этого надобно? Ах, они дураки этакие! свиньи!.. Извини меня, пожалуйста! – вспылил Венявин.
Александр сидел, погруженный в глубокую задумчивость.
– Родители! – начал он как бы сам с собой. – Для собственного своего удовольствия, может-быть, впоследствие выпитой лишней рюмки вина, они родили меня и, по чувству инстинктивной привязанности выкормили… Да это все животные, все самки имеют к своим птенцам, и за это мы должны всю жизнь им повиноваться, уважать их!..
– Именно так! – подтвердил Венявин.
Из угождения приятелю, он не прочь был и повольнодумничать.
– Что ж, неужели она так-таки совершенно и подчинилась матери? – прибавил он с глубокомысленным видом.
– Разумеется!.. Показали ей впереди пряник с сусальным золотом, и побежала за ним.
– Да, вон они, женщины-то! Все они тут, как на ладони! – воскликнул Венявин. – Впрочем, – прибавил он, пожимая плечами: – все-таки нельзя их не любить!
Интересно было бы знать, кого этот добряк не любил, начиная с своего черного, с отбитым задом, пуделя до старухи-матери, к которой он каждую вакацию, святки, святую, на последние свои грошишки, приезжал повидаться.
– Печалиться тут нечего… я даже рад, что так случилось, – утешал он Александра.
– Я и не печалюсь, – отвечал тот: – я в жизни столько перенес, что одним больше и одним меньше щелчком от судьбы – разница небольшая.
Какие Александр получал от судьбы щелчки, это одному ему было известно.
– Я знаю, что ты – сила! – поддакнул приятель.
Вошел мрачный лакей.
– Лошади готовы-с, – проговорил он.
Александр встал и сейчас же стал одеваться. Ему поскорей хотелось оставить этот город, Соню и даже Венявина.
– Прощай, друг любезный! – говорил тот с чувством.
– Прощай! – отвечал Александр скороговоркой и, сев в повозку, торопливо и небрежно мотнул приятелю головой.
– Да, этот человек – сила! – повторил тот еще раз сам с собою.
Бакланов между тем быстро проезжал одну за другой улицы большого города, и чем дальше он ехал, тем больше появлялось огней в окнах. Когда он выехал за заставу, небо совершенно вызвездилось; кругом была бесконечная снежная поляна; в воздухе, наполненном мелькающим снегом, стали обрисовываться точно очерки каких-то фигур; колокольчик от быстрой езды заливался не переставая.
Александру было досадно и грустно.
Он усиленно старался думать о Москве, о том, как в сереньком домике, в серенькой зальце, он с панной Казимирой, дочерью хозяйки, под игру ее матери на плоховатом фортепиано, танцует вальс, и Казимира держит на него нежно-нежно устремленными свои голубые глаза, наконец он сажает ее и, сам став против нее, заметно кокетничает всею своею фигурой, а Казимира сидит в робкой и грустной позе.
Бакланов торжествует и смеется в душе.
Соня таким образом отодвинулась более чем на задний план.
У молодости никогда нельзя взять всего, богатства ее в этом случае неистощимы.
13. На распутье
У губернаторши, по случаю отъезда флигель-адъютанта Петербург, собственно для него и для самых близких ему знакомых, был назначен вечер. наугольной комнате, обитой голубыми бархатными обоями и убранной двумя огромными горками с фарфором, хрусталем и серебром, сидела Соня. Последнее время она решительно сделалась царицею всех балов и съездов: в настоящий вечер конно-пионер вертелся перед ней, как флюгер; некто князь Шлепкохвостов убежал для нее за мороженым; наконец сам хозяин, в расстегнутом нараспашку генеральском сюртуке, помещался все время около нее и как-то кровожадно на нее смотрел. Соня приехала на вечер без матери: Надежда Павловна, сшившая дочери седьмое платье, не имела на что купить ни башмаков ни перчаток. Чистое, ясное чело моей героини было на этот раз омрачено легким облачком грусти. В городе про нее Бог знает что рассказывалось. Даже в этом самом обществе две дамы, одна блондинка, с ангелоподобным лицом, а другая шатенка, тоже с чрезвычайно благообразною физиономией, ходившие вдвоем по большой зале, изливали про нее такого рода яд, что будто бы она ездила к флигель-адъютанту на квартиру. Но это было совершенно несправедливо: к нему действительно приезжала, но только не она, а m-me Михреева, которая как-никак и хоть на короткое время, но успела овладеть петербургским гостем. Соня же делала гораздо более невинные вещи. Она ему говорила:
– Вот вы уезжаете в Петербург, оставляете здесь нас бедных.
– Что делать! – отвечал Корнеев, пожимая плечами.
Соня при этом от досады пристукивала слегка и незаметно ножкой. Она видела, что этот человек неравнодушен к ней и отделывается фразами.
– Жалко ли вам здесь кого-нибудь?.. Пожалеете ли вы кого-нибудь? – спрашивала наконец она его.
– Я буду жалеть все х моих знакомых, – отвечал и на это Корнеев.
Соня сегодня приехала с надеждой, что неужели же он и при прощанье не скажет ей чего-нибудь: обещается, может-быть, опять приехать; но Корнеев целый вечер играл в карты и с дамами почти не разговаривал.
– Яков Назарыч здесь? – спросила наконец Соня конно-пионера.
– Здесь-с.
– Что он делает?
– В карты играет с Корнеевым.
– Променад, вероятно, желаете сделать? – сказал ей начальник губернии, тоже вставая и идя за ней.
– Да, – отвечала Соня, обертываясь к нему с улыбкой.
Яков Назарыч Ленев был богатый подгородный помещик, холостяк. У него были своя музыка, псовая охота, дом огромный. Не выезжая шагу из своей губернии, он был действительный статский советник, так как постоянно служил то предводителем, то попечителем разных учебных заведений, а между прочим, и того пансиона, в котором училась Соня.
По наружности своей, Ленев был коротенький, кругленький толстячок, не столько с старческим, сколько с дряблым лицом, с маленькими красивыми руками. Всегда почти во фраке, с огромным солитером на пальце, он ходил, слегка притряхивая животом, и тяжело сопел, когда сидел на месте.
Соня подошла к нему и стала около него так, что очутилась прямо напротив Корнеева.
– Дедушка, вы в карете приехали? – спросила она Ленева.
– В карете-с.
– Вы возьмете меня?
– С величайшим блаженством.
– А вы дорогой меня не скушаете?
– Нет, не скушаю, – отвечал Ленев и покраснел.
Он, говорят, когда еще Соня находилась в пансионе, был влюблен в нее и даже делал об этом декларацию одной классной даме.
Во весь этот разговор Корнеев, хоть бы раз приподнял глаза от карт, как будто бы все его состояние было поставлено на них.
Соня отошла и пошла к губернаторше.
– Марья Николаевна, дайте мне конфетку, хорошенькую-хорошенькую, – говорила она, как избалованный ребенок.
– Изволь, моя милочка, изволь! – отвечала та, подавая ей из стоявших на столе конфет самую лучшую (Марья Николаевна была очень добрая женщина).
– Не хотите ли потанцовать? Я сейчас пошлю за музыкантами, – спросил любезно губернатор.
– Ах, да… или нет, нет! – воскликнула Соня.
Как ни старалась она скрыть, но она заметно была грустна. Корнеев стал собираться. Он почти по-родственному распрощался с Марьей Николаевной, взял от нее несколько поручений в Петербург; с губернатором он ушел в кабинет и долго с ним разговаривал шопотом; но Соне только мимоходом, и то как-то рассеянно, сказал:
– Adieu, mademoiselle!
– Adieu! – отвечала она ему, не вставая и не подавая руки. – «Дурак!» – подумала она про себя, когда скрылся за драпировкой кончик его сабли.
Корнеев, впрочем, так же небрежно поклонился в зале и другим дамам. Он, по самой натуре своей, был несколько фат.
– Дедушка, что же вы? – прикрикнула Соня на Ленева, который тыкался из угла в угол и искал шляпы.
– Готов-с, ожидаю, – произнес он наконец.
Соня начала прощаться с Марьей Николаевной.
– Смотрите же, довезите ее у меня бережно! – говорила та, грозя Леневу пальуем.
– Пять ведь лет уже няньчился с ней в пансионе, – отвечал тот дребезжащим голосом.
– Ну, уж нечего сказать: хорошу и выняньчили, – сказала Соня, сходя с лестницы и мило потряхивая головкой.
– Еще бы не хорошу! Ну, может ли быть что-нибудь прелестнее этого личика! – говорила Марья Николаевна, когда Соня надевала капор.
– Да! – подтвердил и начальник губернии.
Яков Назарыч от удовольствия и от стыда весь горел румянцем. Когда они сели в карету, Соня поместилась в один угол, а Ленев придвинулся в другой.
– У вас это свои лошади, Яков Назарыч? – спросила Соня.
– Свои.
– А что вы за них заплатили?
– За пару три тысячи.
– Ах, какие славные! Как бы я желала иметь таких.
Яков Назарыч на это ухмыльнулся.
– Как здоровье вашей маменьки? – спросил он.
