Алексей Писемский - Взбаламученное море
Яков Назарыч на это ухмыльнулся.
– Как здоровье вашей маменьки? – спросил он.
– Так себе… все она в хлопотах: папенька… вы знаете, что он может… Вот он служить теперь будет, а как, еще Бог знает.
– Да! – произнес Яков Назарыч с грустью.
Он решительно не догадывался, к чему плутовочка вела разговор.
– Право, – продолжала Соня после нескольких минут молчания: – сейчас бы вышла замуж, только бы у жениха состояние было.
– Даже бы и за старика?
– Что ж такое старик!.. Стариков я люблю еще более, чем молодых.
Карета в это время подъехала к квартире Басардиных.
– Что вы, дедушка, никогда к нам не заедете? Какой вы, право! – говорила Соня, отворяя двери.
– Обеспокоить боюсь.
– Чего беспокоить!.. Приезжайте хоть завтра… послезавтра, когда хотите, – говорила она уходя.
– Непременно-с, – отвечал Ленев и, с каким-то восторгом откинувшись на задок кареты, поехал домой.
Надежда Павловна, как обыкновенно, не спала и дожидалась дочери. По выражению ее лица, она сейчас же заметила, что та была не в духе.
– Ты устала? – спросила она ее с беспокойством.
– Нет, – отвечала Соня, садясь и запрокидывая голову на спинку кресел. – Корнеев совсем распрощался… завтра уезжает… – прибавила она после короткого молчания.
– Ну, и что же? – спросила с полуулыбкой Надежда Павловна.
– Разумеется, ничего! – отвечала Соня тоже с улыбкой.
Разговор на несколько времени прекратился.
– Меня сюда Ленев подвез! – сказала Соня как бы к слову.
– А, – произнесла Надежда Павловна не без удовольствия: – славный он человек! – прибавила она.
– Отличный! – подтвердила Соня и пошла раздеваться.
Личико ее снова повеселело и точно говорило: «ничего, поправимся!».
14. Милый мальчик
Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было… В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную.
– Как ты смеешь не давать мне лошадей! – говорил офицер, горячась.
– Кто не дает? Вам дают… Давайте деньги-то! – отвечал ему настойчиво мужик.
– Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут…
Мужик злобно усмехнулся.
– Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут.
– А если меня губернатор ждет… Я адъютант губернатора!
Мужик мрачно посмотрел на него.
– У меня вот тут, – начал он, протягивая обе руки к окну: – через пять минут почта пойдет… Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то.
– Где здесь становой живет? Где?.. – говорил офицер, окончательно выходя из себя.
– Станового здесь нету, – отвечал спокойно мужик.
– Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! – говорил офицер, уже наступая на мужика.
– Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, – отвечал тот, нисколько не струся.
Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты.
– Чаю тоже спрашивал! – проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки.
Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.
– Ты, мужичок, в город едешь? – спросил он.
– В город, батюшка, в город.
– Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.
– Садися! – отвечал мужик добродушно и подвинулся.
Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.
– Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? – сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.
– Хлебушко, батюшка, хлеб!
– Что ж ты, есть себе это везешь?
– Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.
– Ты в харчевню, значит, не пойдешь?
– Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.
– Зачем же хлеб-то тебе?
– Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.
– Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.
– Покушай, батюшка, покушай! – отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.
Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк – рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей – сумма, казалось бы, образовалась порядочная, – но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: «Я, говорил, сейчас приду», и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень.
– Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, – сказал он мужику.
Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы.
Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился.
– Где тут Басардины живут? – спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец.
Тот поднялся.
– Где тут Басардины живут? – повторил строго офицер.
– Я не знаю, – отвечал было солдат.
– Как ты не знаешь, и как ты смеешь стоять передо мной в фуражке, а? – произнес, вспыхнув, Басардин, и трах будочника по зубам.
Тот, видя, что шутить нельзя, повытянулся немного и притянул руки ко швам.
– Их много тут, ваше благородие: где мне их всех тут знать.
– Где тебе знать? А вот где! – объяснил Басардин и съездил солдата по второй уж скуле.
– Басардины у меня стоят, – отнесся к нему проходивший мимо священник, видевший с самого начала всю эту сцену. – Вы кто такие?
– Я сын ихний.
– Через два дома извольте итти на двор, – указал священник.
– И ты тоже, братец! Под носом у тебя живут, а ты не знаешь! – укорил священник будочника.
– Поученный я, что ли? – отвечал тот сердито.
Такому беспричинному мгновенному гневу молодого офицера, конечно, много способствовало, во-первых, его звание, а во-вторых, и перенесенный им холод и голод.
15. Милый мальчик у матери и он же у тетки
– Кто там? Ах, Витя! – воскликнула Надежда Павловна, увидя входившего офицера.
– Здравствуйте, маменька! – сказал тот.
– Петр Григорьевич! Соня! Виктор приехал! – продолжала Надежда Павловна, целуя и обнимая сына. Чувство матери невольно в ней проснулось.
– Витя! – произнесла, входя и тоже непритворно радостным голосом, Соня.
– Вот кто! Ну, поздравляю! – говорил Петр Григорьевич, идя за нею. Несмотря на радушный прием, Виктор смотрел на родных мрачно.
– Там, маменька, – начал он небрежно, садясь на диван: – с мужиком надо рассчесться… Сам я приехал на почтовых, а он вещи мои привез, рубль или два дать ему, – у меня мелких нет.
– Сейчас, сейчас! – отвечала Надежда Павловна и, подозвав дочь, что-то шепнула ей.
Та пошла.
Стыдно сказать, но у Басардиных в доме рубля не было. Надежда Павловна послала Соню, чтоб она, Бога ради, выпросила у попадьи хоть сколько-нибудь; а сама между тем своими руками притащила для сына тяжелый самовар, залила ему самого крепкого чаю, поставила сливок, булок.
Соня, вся пылая от стыда, исполнила поручение матери и достала денег, которых рубль серебром попадья отсчитала ей медными пятаками. Она со смехом высыпала их перед братом. Тот отсчитал полтину.
