Алексей Писемский - Взбаламученное море
– Она первая здесь красавица.
– Поздравляю, вы уже, значит, влюблены? – замечала ему та.
– Решительно, – отвечал он, пожимая плечами.
У Александра недостало более сил переносить всей этой, по выражению его, гадости. Он вышел в другие комнаты и начал без всякой цели шляться около игроков. К нему подошел клубный лакей.
– Вас просит какой-то господин на хоры, – сказал он.
– Скажите, что не пойду, – отвечал было сначала Александр с досадою; но, сообразив, что это будет совсем уже неловко, остановил лакея. – Погоди, постой! Я пойду!
И действительно вышел на хоры.
Венявин встретил его там с своим добродушно-улыбающимся лицом.
– Которая она? Та что с тобой кадриль танцовала? – спросил он.
– Да, – отвечал Александр.
– Прелесть какая, братец, а! Чудо! Делает честь твоему вкусу. Я вот давеча тебя укорял, а как теперь посмотреть на вас в паре, так бы сейчас поставил вас под венец.
Слова эти острым ножом резали сердце Александра.
– Только за ней что-то флигель-адъютант очень уж приударяет, – продолжал Венявин.
Александр ничего не отвечал.
– Да и она что-то к нему льнет! – не отставал мучить его Венявин.
– Это все нарочно… маска! – едва нашелся Александр.
– Вот оно что! – произнес добродушно добряк.
– Я с ней больше и танцовать не буду, – сказал Александр и, взглянув в это время вниз и видя, что Соня становится с флигель-адъютантом в мазурке, он прибавил: – я сейчас уеду домой.
– А я так посижу еще, полюбуюсь ею.
– Любуйся, сколько хочешь; а мне, признаться, немножко уж и это наскучило! – произнес Александр и пошел: в голосе его слышалось целое море горя и досады.
Ревность, говорят, есть усиленная зависть; в ней мы и оплакиваем потерянное нами счастье и завидуем, что им владеет другой.
Возвратившись домой, Бакланов изрыгал проклятья, рвал на себе волосы, дрыгал на постели ногами. Избалованный, а отчасти и по самой натуре своей, он любил страдать шумно.
10. Выборы
В той же самой зале, где беспечная младость танцовала и веселилась, совершалось и серьезное дело жизни – баллотировка. Если бы надобно было сказать, какая в ней преобладала партия, я не задумавшись бы сказал: губернаторская. Начальник губернии, обыкновенно очень просто и без всякой церемонии, призывал к себе несколько дворян повлиятельней и прямо им говорил: «Пожалуйста, господа, на такое-то место выберите такого-то!» И когда выбирали другого, он его не утверждал, а если нужно было предоставить на утверждение, так делал такого рода отметки: «неблагонадежен», «предан пьянству и картам»; но чаще всего и всего успешнее определял так: «читает иностранные журналы и прилагает их идеи к интересам дворянства», и выбранного, разумеется, отстраняли. В настоящую баллотировку, впрочем, все шло благополучно: по уездам она была кончена, и выбирались губернские власти. Около стола губернского предводителя толпилось дворянство в отставных военных, а еще более того в дворянских мундирах. Басардин, в своем белом кирасирском колете, в своих лосинах и ботфортах, сохраненных им еще от полковой службы, тоже стоял у окна. Лицо его не выражало ничего. Он уже баллотировался и в исправники, и в судьи, даже в заседатели; но никуда не попал. Надежда Павловна не помнила себя с горя и к тому же, ко всем ее радостям, получила письмо от сына, который начинал и оканчивал тем, что просил у нее денег.
«Как сын русского кавалериста, – писал он: – я считаю унизительным посвятить себя пехотной службе; а потому хочу выйти офицером в кавалерию. Прошу вас, маменька, прислать мне реверс, что вы обеспечиваете мне содержание».
– Ну да, я тебе дам, пришлю тебе реверс, сын русского кавалериста! – говорила бедная женщина, чуть не рвя на себе волосы.
Мужа своего она не могла видеть без нервного раздражения. Чтобы испытать последнее и почти безнадежное средство, она велела ему баллотироваться в депутаты в дорожную комиссию и сегодня, ради этого, еще до свету разбудила его и отправила. Петр Григорьевич в мундире и ботфортах с семи часов утра стоял уже в собрании. Когда он заявил о своем желании баллотироваться, губернский предводитель даже усмехнулся.
– Везде и на все считаете себя способным, – проговорил он.
– Не оставьте! – сказал как-то односложно Басардин и отошел на свое место.
При баллотировании его вышел такого рода случай, что большая часть, кладя ему шары, думали: «этому дуралею все, вероятно, положат налево, положит уж ему направо». Другие подсыпали ему белков по доброте душевной, имея привычку всем класть белые шары; третьи наконец вотировали за него, чтобы как-нибудь не выскочил на это место его конкурент, прощелыга Колоколов.
Губернский предводитель, сосчитав шары, звучным, но не лишенным удивления голосом произнес:
– Г. Басардин выбран и все почти белыми.
При этом многие не могли удержаться и, разведя руками, проговорили друг другу: «Вот вам и баллотировка наша!»
Сам же Петр Григорьевич, все продолжавший стоять у окна, слегка только вспыхнул и, раскланявшись перед дворянством, объяснил:
– Постараюсь заслужить…
– Да, да, постарайся, Петруша! – заметил ему Неплюев, сосед его по деревне и совершенно без церемонии с ним обращавшийся: – прежде только пять дураков тебе клали направо, а теперь набралось их пятьдесят. Слава Богу, совершенствуемся!
Общий хохот распространился по зале; но Петр Григорьевич нисколько этим не обиделся и сам улыбался. Он, кажется, хорошенько и не понял, в чем тут соль-то заключалась, и затем спокойнейшим манером, достояв всю баллотировку, сошел с лестницы степенною, неторопливою походкой, сел в свои розвальни и прибыл домой.
– Выбрали… в депутаты в комиссию, – сказал он совершенно не взволнованным голосом.
– Боже мой! – вскрикнула Надежда Павловна и, истерически зарыдав, бросилась перед образом на колени. – Благодарю Тебя, Царица Небесная! Благодарю, Иисусе Христе, что не дал несчастным, совершенно погибнуть!.. – бормотала она, всплескивая руками, и потом обратилась к мужу: – Да встань и ты: помолись, бесчувственный ты человек!
Петр Григорьевич повиновался. Став на одно колено и делая, по обыкновению своему, маленькие крестные знамения, он начал молиться.
Соня, слышавшая все это из соседней комнаты, тоже прибежала.
– Мамаша! Папаша, вероятно, выбран! – вскричала она.
Последние дни она еще как-то больше развилась и стала похожа на взрослую девицу.
– Выбран, друг мой, выбран! – отвечала Надежда Павловна, а у самой слезы так и текли по впалым щекам.
Мать и дочь бросились друг другу в объятья. Соня после того бросилась на шею отцу. Петра Григорьевича наконец пробрало, и у него навернулись слезы.
– Ну, папаша, смотри же, служи хорошенько! – говорила ему Соня.
– А вот я наперед говорю, – сказала Надежда Павловна: – что если он и в этой должности что-нибудь набедокурит или проротозейничает, я разойдусь сним… Пускай живет где хочет и на что хочет.
– Я буду служить, – отвечал Петр Григорьевич.
– Там вон, говорят, – продолжала Надежда Павловна настоятельно: – берут с каждого подрядчика по десяти процентов, и этих доходов упускать нечего: другие не попадаются же, и ты попадаться не должен.
– Я буду не упускать, – отвечал и на это пятидесятилетний ребенок и принялся стягивать с себя свой мундир.
– Постой, папа, я тебе помогу, – говорила Соня, очень уж довольная, что отец выбран, и что она останется в городе.
– Ф-фу, хомут проклятый! – говорил Петр Григорьевич, с наслаждением растегивая свой, чересчур уж узкий ему мундир.
Затем последовала довольно умилительная сцена.
– Людям дать водки!.. водки!.. – говорила радостно-хлопотливо Надежда Павловна, и потом, когда в комнату пришла Дарья, она сказала ей:
– Дура!.. Дарья!.. барина на службу выбрали!
– Вот, матушка! – отвечала та и почему-то поцеловала у Петра Григорьевича руку.
После обеда Надежда Павловна предложила мужу отдохнуть на ее постели, а сама от волнения не знала, где уж себе и место найти; Петр Григорьевич, конечно, сейчас же этим воспользовался и отхватал часов до девяти. Во все это время Надежда Павловна и Соня, чтобы не разбудить его, разговаривали между собой шепотом: такого почета от семьи он во всю жизнь свою еще не видал.
11. Герой теоретик, а героиня практик
Наболевшее сердце недолго верит счастью. Надежда Павловна на другой же день начала клохтать и охать: – «Ну, как Петра Григорьевича губернатор не утвердит… Ну, как он уж кого-нибудь имеет на это место…»
Соне наконец наскучило это.
– Я самого его, мамаша, попрошу, – сказала она.
– Что ты попросишь?.. – возразила ей мать с досадой.
Петр Григорьевич тоже попробовал-было успокоить жену; но на него она прямо прикрикнула:
– Хоть ты-то уж не говори! Вон на дворе: день или ночь? Видишь ли хоть это-то?
В это время Соня вдруг проговорила: «ай, мамаша!» – и убежала.
