Алексей Писемский - Взбаламученное море
«Бум!» – раздалось в эту минуту.
Александр взмахнул головою.
– Часы, должно-быть, – заметил Венявин.
В комнате в самом деле пробили полугодовалые часы, заведенные еще рукою покойного старика, и Александру почудился в них его голос. В какой-то непонятной для него самого тоске, он опять прилег. Нервы его были сильно возбуждены.
– Что же однако ты намерен делать? – не отставал от него Венявин.
– Ничего… Останусь здесь… Напишу матери и женюсь, – отвечал Александр.
– И не кончишь курса?
– Конечно.
Венявин схватил себя за голову.
– О, безумие! безумие! – воскликнул он и, очень уж огорченный, встал и отошел к окну.
В комнате воцарилось молчание, и только ходил не то треск, не то шелест, который часто бывает в нежилых, пустых покоях. На горизонте вдали, как бы огромным заревом пожара, показывалось красноватое лицо луны.
– Ты этого, друг любезный, не имеешь права сделать, – бормотал Венявин: – тебя, может-быть, ждет министерский портфель; тебя ждет родина, Александр! Ты перед ней должен будешь дать ответ за себя.
Говоря это, добряк нисколько не льстил. Он был товарищ Александра по гимназии, и теперь они вместе учились в университете. Умненький, красивый собою и получивший несколько светское воспитание, Бакланов решительно казался Венявину каким-то полубогом.
– Господи, Боже мой! – продолжал он в своем углу: – сама девушка, если бы только растолковать ей, не потребовала бы этой жертвы. Женщины рождены на самоотвержение, а не на то, чтобы губить нас.
Александру в это время, перед его умственным оком, представлялось, что Соня уже живет с ним в этом доме, и вот она, в белой блузе, вся блистающая, входит и садится около него на козетке. Он чувствует, как она прикасается к нему теплой грудью и с стыдливым румянцем шепчет ему.
– А что, если она будет матерью? – проговорил он, вдруг оборачивая к приятелю лицо.
У того при этом волосы и уши заходили на черепе.
– И в таком случае ты должен оставить ее, – сказал он, не шевелясь с места.
Ему было слишком тяжело произносить эти суровые приговоры; но что делать! – надобно было спасать приятеля, и спасать еще для блага отечества.
– Хорошо так говорить, – отвечал Александр со вздохом. – Семен! – крикнул он.
Тот вошел.
– Одеваться!
– Покажи ты мне ее, я хочу ее видеть! – проговорил Венявин, выходя наконец из угла.
В том, что приятель во всей этой истории прилыгал, он и тени не имел подозрения: он верил в силу и могущество во все стороны.
– Поезжай сегодня в собрание и увидишь, – отвечал Александр.
– В собрание-то, братец, ехать как-то не того… не привык я!
– Поезжай на хоры.
– На хоры еще пожалуй.
Семен в это время принес Бакланову его бальную форму.
– Какой ведь, чертенок, стройненький, – говорил Венявин, когда Александр затягивал ремнем свои мундирные брюки. – А воротник, брат, чудный. Чудо как вышит! – любовался он.
Все, что принадлежало Александру, Венявину казалось необыкновенно каким-то прекрасным.
– Ну, так прощай! Зайду к матери и явлюсь, – сказал он.
– Хорошо, – отвечал Александр.
Раздраженно-нервное состояние в нем еще продолжалось. Совсем уже собравшись и выходя, он сказал в передней человеку:
– Ты ляжешь у меня в кабинете, дворнику тоже вели, как и вчера, лечь в столовой, а кучеру – в лакейской!
– Кучер говорит, ему надобно-с быть около лошадей, – объяснил-было ему лакей.
– Чтобы чорт все побрал! – крикнул Александр и сел в сани.
На улице луна осветила его фигуру, экипаж, кучера и лошадь ярким белым светом.
9. Спущен на землю
Дом дворянского собрания горел всеми своими двадцати пятью окнами. Публики ожидалось довольное число. В каждую баллотировку обыкновенно говорили: «Ну, сегодня вся Таганка в собрание тронется». Дамы высшего общества, то есть жены мужей пятого класса, за исключением губернаторши, бывавшей тут почти по обязанности своей службы, обыкновенно не ездили в эти собрания и даже дам и кавалеров, бывавших там, называли вторничными кавалерами и вторничными дамами (собрание всегда бывало по вторникам). Надежда Павловна по своему состоянию могла вывезти дочь только в собрание. Бывать же с ней на балах и на вечерах она не имела ни средств ни знакомств.
Проиграли уже ритурнель перед кадрилью, когда Александр, с воодушевленною физиономией, вошел в залу, и первое, что взмахнул глазами на хоры: добродушное лицо Венявина уже виднелось оттуда. Александр, надев на нос пенсне и закинув несколько голову назад, начал обводить глазами залу. Он не был близорук, но носил это орудие собственно для того, чтобы представить собою человека мыслящего и занимающегося. Около балюстрады, на самом видном месте залы, он увидел Надежду Павловну с дочерью; Петра Григорьевича, к величайшему его блаженству, покинули дома.
Соня, выше почти всех других девиц, с развитою вполне грудью (Александр в первый еще раз видел ее в бальном наряде), в белом роскошном платье, на котором с удивительным умением было брошено несколько розанов, с черной косой, в которую тоже впивались два розана – весело разговаривала с высоким, стройным полковником в белых серебряных эполетах и с белым аксельбантом. В некотором расстоянии от него, но как бы стремясь к нему всем телом, стояла губернаторша. Начальник губернии, несмотря на свою гордость, тоже заметно старался держать себя невдалеке от этой группы.
Все это Александра сильно удивило.
Разговаривавший с Соней был присланный по наборам флигельадъютант Корнеев. До какой степени он с первых своих шагов сделался любимцем всех дам, автор даже затрудняется сказать. От большей части дам только и слышно было: «У меня был Корнеев!», «Корнеев тоже рассказывал!», «Корнеев говорит, что он знаком с m-me Biardo!». И хорошо еще, если бы в этом случае прекрасным полом руководствовала любовь к изящному (Корнеев действительно был красив собою); но нет: тут лежало в основании гораздо более ничтожное, чтобы не сказать – холопское чувство.
Когда музыканты заиграли кадриль, Соня преспокойно подала руку флигель-адъютанту и пошла с ним. Это уж совершенно озадачило студента. Первую кадриль она еще в Ковригине обещалась танцовать с ним. Несколько сконфуженный, но заложив руку за борт мундира и выпячивая грудь, он гордо подошел к ней.
– Вы обещались эту кадриль танцовать со мной, – сказал он.
– Ах, да, pardon!.. Я и забыла… Ну, ничего, все равно, следующую, – проговорила она скороговоркой и, как ни в чем не бывало, не обернулась к своему кавалеру.
– Да как же это? – забормотал-было Александр.
– Не могла ж она отказать флигель-адъютанту, какой ты глупый! – объяснила ему напрямик находившаяся невдалеке Надежда Павловна.
Александр этим окончательно обиделся. Сделав презрительную мину, он отошел и сел на дальний стул. Наверх, на хоры он не смел и взглянуть, до того ему было стыдно Венявина. Но это было еще только начало его мучений: Соня беспрестанно разговаривала с своим кавалером, вскидывала на него свои чудные глаза и мешалась в кадрили. Чтобы не видеть этого, Александр отвернулся и с упорством школьника стал смотреть на одну точку совершенно в противоположной стороне.
Наконец подали сигнал ко второй кадрили.
Он встал и пошел. Соня в это время рассеянно стояла посреди залы.
– Надеюсь, что эту кадриль я с вами танцую, – проговорил он ей мрачно.
– Да, – отвечала Соня, а между тем глаза ее кого-то искали по зале.
Александр, став около нее, даже не предложил ей стула. Он решился быть дерзким с ней.
– Вы с таким удовольствием танцовали с вашим кавалером. Вот, я думаю, рассыпал перед вами перлы ума! – сказал он насмешливо.
– Да, он премилый, – отвечала Соня, как бы не поняв.
Александр закусил губы.
– Я все теперь вспоминаю о Захарьине! – продолжал он, переменив тон.
– Что? – спросила Соня, как бы не расслышав.
– О Захарьине! – повторил студент и вздохнул.
В лице Сони промелькнуло что-то вроде насмешливой улыбки, но потом она вдруг вся засияла радостью. К ней, пробираясь между парами, ловкою, но осторожною походкой подходил Корнеев. Это превышало всякую меру терпения. Александр решился наговорить ему дерзостей, толкнуть его и вызвать на дуэль. Корнеев выразил Соне просьбу, чтоб она представила его матери.
– Ах, да, да! – почти воскликнула Соня и беспрестанно стала обращаться к нему то со взглядом, то с вопросом.
Корнеев отвечал ей, но стоял в некотором отдалении. Александр никаким образом не мог придраться к нему.
После кадрили Корнеев представился Надежде Павловне. У той от радости рот расплылся до ушей. Она улыбалась, кланялась, пылала румянцем. На нее Александр сердился еще более, чем на Соню.
«Презренная тварь, торгующая своей дочерью», – шевелилось в его душе.
Между тем внимание блестящего петербургского кавалера к бедной, но прекрасной собою девушке сейчас же возымело свои последствия. Отпускной конно-пионер, лучший полькер в городе, пригласил ее на польку. Эффект, который Соня произвела при этом своим высоким, грациозным станом, был выше всякого описания. Один из самых светских молодых людей, чиновник особых поручений и вряд ли не камер-юнкер, пригласил ее на кадриль, наконец сам губернатор провальсировал с нею, причем фалды на его армейском заду ужасно смешно раздувались. Но Соня и с ним была прелестна. Александр сам своими ушами, слышал, как флигель-адъютант, ходя с губернаторшей, говорил ей:
