Борис Зайцев - Дом в Пасси
— Ну, он у тебя очаровательный. Но скажи, пожалуйста, ты его в монахи готовишь?
Дора Львовна находила, что Фанни слишком истерична. По лицу ее прошла тень.
— В какие монахи? Что ты такое говоришь?
— Ну, посмотри, что у него над кроваткой развешано... тут всякие игумены и митрополиты.
Рафа, действительно, вырезал из газет и вообще откуда попадется изображения духовных лиц и пришпиливал у себя над постелью. Кроме патриарха Тихона тут висели митрополиты Владимир Петербургский, Евлогий, даже Сербский Патриарх... Дора Львовна не особенно это одобряла, но мер не принимала: стояла за свободу в воспитании.
— Ему так нравится,— сказала с холодком.
— Нет, да ты посмотри, сколько их тут!
— Ему дает уроки один бывший генерал, наш сосед. Это, конечно, его влияние. Вот и теперь он познакомился там с одним монахом. Я забыла имя. Такое известное, но странное.
Рафа имел несколько недовольный вид. Он не любил, чтобы мешались в его дела.
— Его зовут Мельхиседек.
Фанни хлопнула себя по толстым ляжкам.
— Мельхиседек! Да это прямо откуда-то из Святого писания! Рафа мрачно посмотрел на нее.
— Мельхиседек был царь Салимский, или иначе Иерусалимский...
— Ну, так я же и говорила, что ты его в семинарию готовишь.
В это время на пороге показался Анатолий Иваныч. Он улыбался всем длинным, изящным своим ртом. Глаза блестели и отсвечивали. В руках держал он мачтовый корабль, очень тщательно сделанный. Увидев Рафу, протянул ему его.
— На память. Моего собственного изделия. Из бортов глядят пушки. Английский фрегат восемнадцатого столетия.
Первая партия гостей схлынула. Появилось даже несколько свободных мест. И наступал час, когда хозяйка не без ужаса думает: «Ну вот, кто теперь подойдет, наверно останется ужинать».
В это именно время к подъезду подкатила коричневая машина с серо-серебристыми дисками колес. Из нее легко выпрыгнула Людмила. Не так легко Олимпиада Николаевна и совсем трудно, переваливаясь ожиревшим телом, Стаэле.
— У Доры подъемника нет, мы с вами попыхтим,— сказала Олимпиада Николаевна.— Да может быть, это и полезно. Вы знаете, нас Дора массирует, а в сущности, если б поменьше денег — это у вас, у вас! — мне всегда не хватает, да побольше пешком бы ходить, так мы и Доре доходов бы не доставляли.
— Если... пешком х-ходить, я бы просто... погибла бы... Говорила «мы» Олимпиада из любезности. Ее никак нельзя сравнить со Стаэле. Высокая и белотелая, несколько полная, она стройна и могущественна. Надеть корону, дать в руку меч, облокотить на щит — была б «Россия» дореволюционной иллюстрации. Правда, несколько ленивая. Правда, слишком любила сласти. И некую часть жизни проводила в борьбе между опасением располнеть окончательно и искушениями еды. В этой борьбе и помогала ей Дора.
Появление граций, сразу заполнивших собою (и подарками) прихожую, Дору не испугало. Напротив. Очень мило с их стороны, что несмотря на разницу средств и общественных положений, все же заехали. Прямо мило.
Стаэле краснела и кивала приветливо — направо, налево. Ей дали стул из квартиры Валентины Григорьевны, особенно прочный, и засадили за торт. Она покорно ела. Все это — русское, значит, необыкновенное. Рядом с ней оказался генерал («бывший командующий армией»,— шепнула Дора) — тоже необыкновенное. Олимпиада Николаевна задержалась в дверях с Анатолием Иванычем. Людмила подсела к Капе, мрачно допивавшей чай.
Дора же Львовна, сквозь шум гостей, стрекот Фанни, под-хохатыванье Валентины, засевшей с Левой в Рафину комнату, не теряла мыслью генерала. Вот он сидит, со своими белыми усами, в бедно-приличном костюме... А есть-то ему, собственно, нечего. Что-то надо для него сделать.
— Давно не видать вас,— говорила Олимпиада Николаевна Анатолию Иванычу.— Верно, разбогатели. Ни картин не несете, ни жемчугов.
— Как-то все не приходится, я собираюсь...
— А ведь дело может выйти.
Глаза Анатолия Иваныча приняли нервно-вопросительное выражение. Но как раз тут попался он взору Стаэле.
— Мсье Анатоль! Мсье Анатоль!
Стаэле благодушно сияла. Двинувшись к ней, перехватывая сумрачный взгляд Капы, вдруг ощутил он беспокойство. Но — лишь минутное. Не впервые находился в смутном положении.
— Вы уже, уже з-здесь? — спросила Стаэле, когда он подошел.
— Д-да.
— Он недавно с юга вернулся,— громко сказала через стол Капа.
Анатолий Иваныч обернулся, посмотрел на нее внимательно. Капа нагнулась к Людмиле.
— Я ей тогда наврала, что он болен, что ему надо поправляться в санатории под Ниццей... Он даже не собрался к ней зайти поблагодарить за деньги.
Людмила усмехнулась.
— Ну, теперь наговорит сколько угодно.
Она не так далека была от истины. Анатолий Иваныч быстро ориентировался. Явно, он больной, нервное переутомление, жил под Ниццей, у одного доктора... он и врача назвал, не запнувшись. Оглядев участок стола вблизи, заметил бутылку лупиака. Легким жестом налил стаканчик для Стаэле. Себе — рюмку коньяку — и совсем укрепился.
— Санатория эта над городом, знаете, в Cimiez... (о такой санатории он слыхал раньше — сейчас ему стало почти казаться, что и он там был). У меня окно прямо выходило на Корсику. Я вам бесконечно благодарен, madamе, вы меня так выручили...
Он вдруг взял, тем же привычным жестом, как бутылку, ее руку и поцеловал. Стаэле не ожидала — слегка смутилась. Он не выпускал руки, все улыбался.
— Когда был у вас шофером, никогда в Ниццу мы не ездили. Прекрасный город. В нем такая широта, разверстость... Недели через две как поселился в санатории, я уж спускался вниз, в старый город. Очаровательна смесь Италии, Прованса, Франции... и древней Греции, а может быть, и Финикии.
— Фи-Финикии...— Стаэле с удивлением подняла на него глаза.
— Все побережье было некогда греческой и финикийской колонией.
Людмила вынула дорогую папиросу, закурила.
— Далеко заедет. Ну, а ты, скажи, пожалуйста...— она придвинулась к Капе,— как с ним? Все прежнее?
Капа опустила глаза.
— Ты же его видишь, знаешь...
— Я нахожу в особенности отголосок древности в типе ниццской женщины. Уверен, что это греко-финикийское. А какая прелесть платаны, зеленая темнота улиц, маленькие ресторанчики. Если бы мы заехали в Ниццу, я повел бы вас в такую удивительную rotisserie... [харчевня, закусочная (фр.).] в закоулках старого города.
Стаэле обратилась к генералу.
— Р-русские всегда любят по-этическую сторону ж-жизни. Не правда ли? И еще: где бы они ни путешествовали, всегда по-омнят, где какое вино.
Генерал пришел к Доре не в особенно веселом настроении. Скорее даже был мрачен. (Рафе подарил старинную гравюру — вид Кремля. Тот сейчас же прикрепил ее над постелью, рядом с митрополитами.) Но потом шум, оживление, вино несколько его развлекли. И теперь он даже с известным доброжелательством разглядывал свою многотелесную соседку.
— Совершенно правильно насчет вина. Что же касается поэтической стороны, то, конечно, многие русские к этому склонны — если позволяют обстоятельства. А ежели в кармане один свист, то, извините, тут и не очень до поэзии. Больше думаешь, как бы с голоду не подохнуть.
Стаэле изобразила на раскрасневшемся лице сочувствие тому, как неприятно подыхать с голоду.
Нагнувшись к Олимпиаде, Дора шепнула:
— Видите старика рядом со Стаэле? Это генерал один, над нами живет, приятель Рафы и кое-чему его учит.
Олимпиада взяла лорнет, и волоокими, несколько выпуклыми глазами стала рассматривать генерала — спокойно, почти бесцеремонно.
Дора же Львовна толково, как все вообще делала, объяснила ей, что генерал безработный и его надо куда-нибудь приткнуть. При ее знакомствах, связях...
— Человек он прошлого времени, но почтенный. Рафаил мой его обожает.
Олимпиада опустила лорнет.
— Представьте его мне. А там посмотрим.
* * *
Лева провел время около Валентины Григорьевны неплохо. Они переговорили о разных интересных вещах, главное же было интересно то, что у Левы красивые серые глаза, несмотря на грубоватую профессию он сохранил оттенок изящества и «чистенько одет». Валентина Григорьевна полновата, приятна. В бодрой, веселой ее натуре заложены уже некие ответы... Лева, несколько бледный, с напряженными глазами, проводил ее до площадки, поцеловал руку.
— В общем, будем видаться? — сказала Валентина Григорьевна. Он слегка задохнулся.
— С великим удовольствием.
«Настоящий мужчина»,— не без некоторой внутренней дрожи подумала Валентина, входя к себе.
Внизу же, у Доры, все протекало нормально. Мадам Бельяр мыла чашки исправно, тортов хватило, их хвалили. Вина тоже достаточно. В восьмом часу главные силы противника отступили. Неожиданных атак не оказалось.
Людмила не поехала с Олимпиадой Николаевной — зашла к Капе.
Без четверти восемь столовая представляла такой вид: неубранные чашки, кое-где пепел на могучей скатерти, объедки сладкого на блюдечках, несколько недопитых бутылок, усталый синеватый от папирос воздух и разнокалиберные стулья в беспорядке. Среди всего этого прочно засел у вина Анатолий Иваныч.
