Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания
– Автоном, а почему Карл Литыч к нам больше не ходит?
– Графский управитель? Кто ж его знает! Панночка замуж за него метится, ну а пан, слыхать, на дыбки.
Я это и думал. Но раз я сам не женюсь на Наде, то против Карла Литыча ничего не могу иметь.
– Отчего ж дядя не хочет, Автоном?
– Да с дури. Веры, что ли, он не нашей. Известно, немец.
Карла Литыча я знал, был даже случайно, с Автономом, у него в гостях: зачем-то послали Автонома в графское имение. Близко. Сейчас за баштаном поле, на поле ветряк, за ветряком уж видать крышу Карл Литычева флигеля. Хороший флигель, как наш дом.
– А чего ж такое – немец? – продолжал Автоном. – Из немцев тоже не худые. Ученый. Живет лучше пана другого. Так вот на! Нехай, говорит, у сажалку кинется, а за немца не отдам.
– В сажалку? – с ужасом повторил я.
– Наша панночка тоже настойчивая. По батьке же и пошла. Ее не у клюнешь, нет! В сажалку так в сажалку, абы по-своему.
Известие, что Надя может утопиться, если ей не позволят выйти за Карла Литыча, глубоко меня потрясло. Немедленно стал я придумывать планы спасения. Ничего путного не придумал, конечно.
Только всю ночь кошмарил и на другой день бредил, как убитый. О грехах даже забыл.
Дядя все шумел, чтоб его! А Надя и гулять последнее время не выходила, сидит, запершись, наверху.
Собрался я с горя на баштан, вдруг дверь Надиной светелки отворилась. А я на лестнице.
– Валя, – кличет тихонько, – поди сюда! Меня жаром обдало. Кинулся к ней.
Велела запереть дверь, сама окно заперла. Что-то будет тайное и важное.
– Слушай, Валя, ты ведь смелый? Вот тебе записочка, в сумерки беги, будто на баштан, через поле к Карлу Ипполитычу. Знаешь? Отдай и ответа подожди. Только, чтоб никто не видал. Ему самому. И ответ мне отдай, чтоб никто – никто… Понимаешь?
Еще бы я не понимал! Хороша была бы любовь, если бы я не понимал!
– Ну вот. А я за то всю жизнь тебя буду любить, хочешь?
И Надя меня поцеловала. Это было даже слишком. Я без поцелуя, без обещания все равно бы все сделал.
Страшно через сумеречное поле бежать к далеким ветлам. Ветряк такой черный, расставил неподвижные лапы. Но чем страшнее, тем слаще. Я Надю спасаю!
Все обошлось великолепно. Карла Литыча я встретил у самого крыльца флигеля, одного. Он не удивился, взял письмо, зажег потайной фонарик, прочел.
– Ответ, Карл Литыч, – сказал я кратко и деловито.
– О! Сейчас. Добрый мальчик. Добрый брат. Вырвал листок из записной книжки, написал карандашом.
Рыжая борода у него так и светилась над фонарем, пока писал. Еще ужинали, когда я вернулся.
– Отнеси, Валичка, Надюше наверх блинцов, – плаксиво сказала тетя. – У нее голова разболелась.
Два блинца я на лестнице шлепнул, поднял – на тарелку. Э, не до того!
Надя прочла записку и тряхнула кудрями.
– Что, Надя, хорошо? – спросил я.
– Очень, очень! Ну молодцы же мы с тобой! Теперь только вот что, слушай…
– Еще что-нибудь надо?
– Еще…
Через пять минут я, уже в кромешной тьме, мчался через двор на баштан к Автоному.
Розка меня узнала, заласкалась, повизгивая. Я влез в шалаш. Автоном преспокойно спал на шубе.
– Автоном! Автоном! – зашептал я. – Да проснись же ты, Господи!
– Эка вас носит! – не удивившись, вздохнул Автоном. – Чего вам?
– Автономушка, очень важно. Ты слушаешь? Как все полягут, позднее, ты выведи тихонько Рябчика, в тележку запряги и поедь к ветлам, что на дороге, за колодцем. Панночка Надя на станцию хочет. Велела сказать. Только потихоньку, потихоньку! Слышишь?
Автоном поднялся, сел, почесал в затылке и как-то оживился.
– Эге! Так оно. Утекать хочет. И смелая ж!
– Что это – утекать? Она очень смелая. Так ты потихоньку! Уж я знаю.
– Ишь вы какой тоже, паныч! Тут будет делов. Дяденьки-то не боитесь? Мое что, мое дело подневольное. Я и не знаю, как, зачем. Может, пану попритчилось, может, панночка до лекаря едет. Велят запрягать – запрягаю. А как бы на нас-то пан не того не этого? Что, мол, мальчишка стрелял, такую мне каверзу вел?
– Никого я не боюсь в жизни, вот тебе. Пусть хоть убьют. Автоном, а ты не заснешь?
Но Автоном вылез из шалаша и, видимо, разгулялся.
– Да уж идить себе, идить с Богом. Мы ж не дурни. То-то пан утречком пидскочит! Спатки ложитесь, абы не хватились. Хуже музыку спортим.
Автоном стал высекать огонь для люльки. Я уверялся, что он больше не заснет и все сделает. В порыве благодарности я подпрыгнул, чмокнул Автонома в усы и бегом бросился домой.
Опять мне посчастливилось. Никто не хватился. В Надину дверь я, проходя, три раза стукнул. Так было условлено. Значило, что Автоном согласен и приедет к ветлам.
Я твердо решил не спать и прислушиваться, вывел ли Автоном Рябчика, вышла ли Надя. Но старая Гапка, с которой я спал, так храпела, что ничего не было слышно. А потом я незаметно заснул сам крепчайшим сном. И когда открыл глаза, – солнце даже ушло из моих окон, совсем было поздно.
Оказывается, я все проспал. Обо мне забыли. Дядю утром чуть удар не хватил. Отдышавшись, он уехал на том же Рябчике на станцию, «за панночкой гнаться», – сообщила Гапка таинственно.
«Господи! А вдруг поймает?»
Я сошел вниз. Там сидела растрепанная, заплаканная тетя, кушала чай и причитала:
– Ох, лишечко, лишечко! Найдет он ее – смертью убьет! Уехала с басурманом, в пост, невенчанная!
Мне было жалко тетю, но, главное, за Надю страшно. Помолиться бы, чтоб ее не нашли.
Вдруг я вспомнил, что как раз сегодня тетя хотела меня везти в церковь исповедоваться. Хорошо бы теперь исповедаться! Ведь вот я каверзу дяде и тете таки устроил!
Однако, если и грех, я в нем не раскаиваюсь нисколько, как же исповедоваться?
Подумал еще – э, хочешь не хочешь – тете не до меня. Рябчика нет, останусь без исповеди. Все равно нераскаянный. А послезавтра и посту конец.
Только бы Надю не нашли?
Я пришипился и не отходил от тети.
На другой день к вечеру вернулся дядя. Усталый, пыльный, один. Я видел, как он вылезал из повозки, и понял, что он не нашел Надю. Слава Богу!
У Автонома на баштане и в дождик славно. Шуршит солома шалаша, кавуны блестят, как масленые, шуба сыро пахнет псиной.
Автоном хорош по-прежнему, пожалуй, еще лучше прежнего: больше говорит и хитро мне подмигивает, – наделали мы, мол, с тобой дел!
Вот пронзительно завизжала старая Горпина издали:
– Аутоном! Аутоном! Трясця твоя матерь! Де паныч? Швидче, щоб шов! Молодые приихали!
Я вскакиваю как сумасшедший, лечу по грязи, скользко, – все равно. Приехали, приехали! Автоном так и говорил, что непременно приедут.
На дворе хорошая повозка, пара лошадей.
Грязный, мокрый, я лечу прямо в гостиную.
– Ну вот, ну вот, – говорит дядя, шагая по комнате, отдуваясь. – В Харькове, значит, венчались? Смотри, Надежда, добром говорил тебе… Ну да уж чего, видно, уж Бог…
Карл Литыч тут же, и кажется необыкновенно высоким в нашей гостиной. Он жмет мне руку крепко, точно большому, что-то говорит, смеется басом. Но я на него не смотрю. Как Надя прекрасна! Я ее обожаю больше, чем всегда. Кудри у нее от сырости завились кольцами.
Обнимает, шепчет на ухо:
– А я тебя всю жизнь любить буду.
– Пусти ты его сапожки сменить, – плаксиво тянет радостная, однако, тетя и тут же опять повторяет:
– Ну слава Богу, ну слава Богу.
Все рады. Знаю, что и Автоном рад. Сейчас придет поздравлять молодых.
А уж как я рад! Я попросту на седьмом небе.
Каверзу я дяде строил, это правда, но, очевидно, каверза не грех, потому что меня Бог за нее не наказал.
Хорошо, что не повезли исповедоваться. Стал бы рассказывать, а оно вовсе и не грех.
Наверно*
Пришел ко мне черт – торговать мою душу.
Это случилось не на святках, а в самый обыкновенный день, когда с неба падали серые хлопья снега, большие, похожие на немытые носовые платки, и делались коричневой водой на уличных камнях. И все остальное было необыкновенно обыкновенно.
…Черт не выскочил из преисподней: он пришел с парадного хода. Мне подали карточку: «Рюрик Эдуардович Окказионер». Сочетание несколько странное, но я привык ко всякому сочетанию имен в мире интервьюеров. А я его сначала принял за интервьюера.
Меня редко интервьюировали. Я не знаменитый писатель, так, обыкновенный. По делу? Пусть войдет.
Он вошел. Сел. Заговорил. И через пять минут я уже понял, что это обыкновеннейший черт; он тоже понял, что я понял, и мы заговорили начистоту.
…Условия были идеальные. Мне обещалась удача во всех моих делах. Ни один человек в мире, если б я попросил у него чем-нибудь для себя лично – не мог мне отказать. Ни одна женщина – если бы я захотел ее любви. Кроме того – обещалось полное физическое здоровье, долголетие: «Умрете, когда сами пожелаете, – сказал черт, – можете жить – ну, хоть лет до ста десяти, двадцати… бессмертия я вам дать не могу же…» (Тут я кивнул головой)… «Умрете безболезненно, самой легкой, тихой смертью…» И еще прибавил странно: «Однако ранее пятнадцати лет со дня заключения договора пожелать смерти вы не можете».
![Тамара Малышева - Будь моим одиночесвтом [СИ]](/uploads/posts/books/5239/5239.jpg)
