Елизавета Михайличенко - Повестка в Венецию - Нижние ноты
— Не! — булькала она. — Надо! Са…ша!!!
Урод! Боже, какой я урод! Я ей все испортил! Я ее измучил!
— Я помню, я выполню! — надрывался я. — Я не забыл — «Made without compromise»! Не бойся!
Она пару раз уже было захлебнулась, но потом поднырнула под гондолу. Пока я перетаскивал весло на ту сторону, я понял — оно должно быть не дубинкой, а копьем. Я поднял весло над головой, как гарпун. Я знал, что ударю правильно.
Она вынырнула гораздо дальше, чем я ожидал. И я заколебался — стоит ли кидать весло, не промахнусь ли? Тут она заорала:
— Ебаный козел!!! Ты что, всерьез???
Как???
Я опустил руки, весло юркнуло в воду, я сам сел на борт, как на забор, не зная с какой стороны мое место.
— Все?! Успокоился?!
— Да, — наконец вежливо сказал я. — Ага. Подплывай, а то простудишься.
Чувствовать себя пластмассовыми наручниками из секс-шопа было еще противнее, чем палачом, но зато как-то спокойнее.
Я втащил Юльку в гондолу. Ее трясло. Я растер ее. Она молча косилась на меня, как ведьма на священника.
— Очень жалко, — сказал я, — что не осталось виски.
Тут она и вскинулась:
— Ты!!! Ты хотел меня убить!!! За измену? Не простил? Затаился?
— Просто… поверил. Тебе. Ты просила… Помочь. Я решил, что должен…
— Какой дурак воспринимает такое всерьез?! Это такая… Старая игра. «Любовь — кровь»! Что, никогда раньше не играл?!
— Просто у нас другие игры. Просто я как бы тебя все время помнил. То есть, я у себя взрослел, а ты — у себя. А мне, наверное, казалось, что ты такая же. Я тебя виртуально растил, как израильтянку.
— О чем ты, вообще?
— У нас другое отношение к крови. Для нас смерть — ну, проза, а не поэзия, что ли.
Мы сидели, уставившись в начинающую расползаться тьму. Расссвет был как птичье месиво на Сан-Марко — сизый, но живой. Не знаю, о чем думала она. А я ни о чем.
Она посмотрела на меня, усмехнулась:
— Разве это не позволяет заглянуть в себя? Узнать о себе кое-что?
Спасибо за такое позволение. Что мне делать с этим знанием?
— Для тебя смерть — как бы кульминация жизни, — ответил я, словно уклоняясь от разящего весла вопроса.
— Для всех она такая. Это такие сильные ощущения… Жаль, что ты меня отбросил, — она закусила губу и цапнула меня взглядом.
— Жаль, что ты не сказала. Что это не всерьез.
— А это всерьез, Саша. Невсерьез — это в банальном борделе. А я — про грань. Ее надо чувствовать и удерживать равновесие. Жизнь — смерть. Впрочем, ты просто не привык.
— Да нет, я, скорее, слишком привык. Понимаешь, она живет среди нас. Ходит с нами по улицам и пахнет мясом, гарью и блевотиной. Ее отскребают от асфальта. У нее унылое лицо армейского психолога. Она назойлива. Мы устали ее замечать… — я наткнулся на Юлькин блуждающий взгляд и скомканно закончил. — Мы просто не можем в нее играть, понимаешь? В обыденность — не играют. А я всего этого не учел, Юля. Да, не учел. Извини.
— Извини?! Извини — что? Что не убил???
— Что хотел убить. Ха-ха. Сначала тебя, потом себя. Тебя — веслом. Действительно, тупо как-то.
— По-очереди. Веслом. Ха. Ха-ха-ха-хаааааааааааааааааа.
Истерика перешла в слезы, затем в бурные продолжительные объятия. Заодно и согрелись.
Розоватые лепестки чаек плавали вокруг нас. Выглянуло солнце и стало полоскать свои сальные пальцы в пиале лагуны.
Иерусалим
2002
