Натан Щаранский - Не убоюсь зла
В первые месяцы после голодовки ко мне в камеру зачастили прокуро-ры и ревизоры, взявшие в беседах со мной новый тон: теперь они были го-товы признать кое-какие ошибки, совершенные в прошлом, но указывали на Романова, как на единственного виновника.
-- Конечно же, потребовать от заключенного свести все его письма к фразе "жив, здоров, работой обеспечен" может лишь тот, кто не знает со-ветских законов, -- говорил мне Генеральный прокурор Татарской ССР Узбеков. -- И за границу вы имеете полное право отправлять корреспон-денцию.
Самым замечательным было то, что все это происходило в присутст-вии самого начальника тюрьмы, сидевшего сбоку и хмуро глядевшего себе под ноги. "Да, похоже, что дни Романова сочтены", -- думал я, возвраща-ясь в камеру. Власти не только обещали мне, что никаких проблем с пере-пиской у меня теперь не возникнет, но намекали, что и в деле Корягина, продолжавшего свою голодовку, будет восстановлена справедливость.
Где-то в конце весны стало известно, что Романов уволен. А еще че-рез несколько недель мы узнали, что он покончил с собой. Андроповская чистка не обошла и его. И как всегда, когда человека решили убрать, на него понавешали всех собак, хотя, скажем, в моем случае Романов яв-лялся лишь послушным исполнителем воли КГБ.
Эта организация, кстати, не оставляла меня своим вниманием. В нача-ле марта по вызову Галкина я был доставлен в тот самый кабинет, куда он и Романов приходили для бесед с политзаключенными. Хотя работал Гал-кин в тюрьме уже три года, нам не довелось познакомиться, ведь с ним я отказывался общаться, лишь несколько раз видел издалека.
Однако поднялся мне навстречу из-за стола другой человек, не Гал-кин. Крупный, грузный мужчина лет сорока пяти приветливо, даже дружески улыбнулся мне:
-- Здравствуйте, Анатолий Борисович! Я представитель руководства КГБ СССР и приехал к вам по просьбе вашей матери, с которой только вчера долго беседовал за чашкой чая.
Выйдя из-за стола, он пошел ко мне, протягивая широкую ладонь. От рукопожатия я, естественно, уклонился, но неожиданно для самого себя сел за стол и сказал:
-- Слушаю вас.
Зачем я это сделал? Почему не повернулся и не вышел из комнаты, как поступал многие годы? Заворожили ли меня слова "по просьбе мате-ри" или просто после голодовки мне опять, как когда-то в Лефортово, за-хотелось выведать, что происходит на воле? Скорее всего и то и другое.
Кагебешник сел за стол напротив меня и, достав из кармана и поло-жив под язык таблетку валидола, стал говорить что-то о своем больном сердце, а потом и о моем, по праву товарища по несчастью. Он объяс-нил, как переживает мама и беспокоится обо мне, рассказал о том, что она плакала у него в кабинете и просила, чтобы КГБ вмешался и помог ей получить со мной свидание.
-- Январское не состоялось, следующее положено вам в июле. Его вас пока не лишили. Мы готовы удовлетворить просьбу вашей матери и ходатайствовать перед администрацией тюрьмы о том, чтобы вам дали свидание раньше. Более того, в этом году истекает половина вашего сро-ка, и Президиум Верховного Совета может положительно решить воп-рос о помиловании. Однако это зависит исключительно от вас. Почему вы себя не жалеете? Еще можно понять вашу нервозность из-за отсутст-вия переписки с матерью и женой, но зачем вы вмешиваетесь во взаимо-отношения администрации и других заключенных? (Всего за несколько дней до этого закончилась наша голодовка солидарности с Корягиным.) Что вам до них? Срок у вас побольше, да и дело гораздо серьезнее, вам надо о своем здоровье думать и о своей семье! Да и вообще все политики тут люди тщеславные, только и думают, как бы к вашей известности примазаться. Словом, руководство КГБ готово пойти вам навстречу, но хотело бы знать, какие гарантии вы, в свою очередь, можете дать нам.
Все это было банально и хорошо мне знакомо -- и игра на родственных чувствах, и попытки "почесать" самолюбие, противопоставив меня дру-гим, и посулы вперемежку с прозрачными угрозами вроде слова "пока" во фразе об июльском свидании... Я встал и пошел к двери, сказав лишь:
-- Мне нечего вам сообщить.
Кагебешник успел только крикнуть мне вдогонку:
-- Если передумаете -- напишите, и я сразу же к вам приду!
Неужели и впрямь мама обращалась к нему? Плакала у него в кабинете? Врут, как всегда, говорил я себе, но в душе остался какой-то горький осадок. Я, конечно, не мог знать, что незадолго до этого маму силой привезли в КГБ, уговаривали ее передать мне через них письмо и продукты, но она категори-чески отказалась иметь с ними дело. Я этого не знал, но надеялся, что так оно и происходило. И все равно на сердце было пакостно...
Визит кагебешника из Москвы, исключительно либеральное отноше-ние ко мне тюремщиков, прекративших сажать меня в карцер и вообще подвергать каким бы то ни было наказаниям, несмотря на то, что мое по-ведение ни в чем не изменилось, навешивание работниками прокуратуры и МВД всех прошлых грехов на покойного Романова, и это, и многое друroe говорило о том, что после моей голодовки что-то произошло, вокруг меня идет какая-то игра. Может быть, ведутся переговоры? Но я, не пред-аваясь пустым мечтаниям, выжидал и, пользуясь предоставившейся воз-можностью, писал домой все более пространные и подробные письма.
Ситуация прояснилась пятого июля, на очередном свидании с мамой и братом, состоявшемся через полтора года после нашей последней встречи и через шесть месяцев после завершения голодовки.
За это время я заметно окреп, но мама пришла в ужас: какой худой! Я старался держаться бодро, не жаловался на здоровье, но привычка массировать левую сторону груди выдала меня. Однако даже беседы о здоровье не могли отвлечь маму и Леню от главного, с чем они приехали и ради чего им, видимо, это свидание и дали.
-- Во время твоей голодовки было много протестов, -- быстро, боясь, что его прервут, сказал мне брат, -- в том числе руководителей различ-ных государств и известных политических деятелей. Двадцать первого января Андропов лично ответил Жоржу Марше, однако ясно, что это от-вет и всем другим, дав понять, что ты можешь быть вскоре освобожден. После этого наша переписка, как видишь, наладилась. Сейчас в Мадриде подходит к концу Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Американцы прозрачно намекнули на то, что без решения твоего вопроса они мадридский документ не подпишут. И вот руководитель советской де-легации передал главе делегации США, а тот сообщил Авитали, что если ты напишешь заявление с просьбой освободить тебя из гуманных сообра-жений, по состоянию здоровья, то твоя просьба будет удовлетворена. То же самое сказали и нам в КГБ. Американцы считают, что СССР не обма-нывает, и что это большая уступка, ведь они не требуют от тебя ни при-знания вины, ни покаяния, ни осуждения кого бы то ни было. Люся (так близкие и друзья называли Елену Георгиевну Боннэр, жену Андрея Дмитриевича Сахарова) просила передать тебе от своего имени и от имени ее мужа, что, по их мнению, на это предложение следует согласиться.
-- А Наташа? Наташа тоже просила? -- перебил я Леню.
-- Нет, Наташа ни о чем не просила, -- поспешно ответил он, и я вздохнул с облегчением, ведь в противном случае мне пришлось бы впервые не согласиться с женой.
-- Мы с мамой тоже не даем тебе советов, как себя вести, но я дол-жен передать твой ответ в американское посольство. Они ждут. Поэтому подумай и к концу свидания скажи нам.
-- Мне не к чему ждать до конца встречи, -- снова перебил я брата. -- Я не совершал никаких преступлений. Преступники те, кто аресто-вал меня и держат в тюрьме. Поэтому единственное, с чем я могу обра-титься к властям, это с требованием моего немедленного освобожде-ния и наказания виновных. Просить их проявить гуманность означало бы признать за ними право говорить от имени закона и справедливости.
Мне никто не возразил, но я видел, как погрустнела мама. Потом речь зашла о наших семейных делах; оба они неоднократно упоминали имя Наташи, пытаясь рассказать о ее самоотверженной борьбе. Но те-перь уже надзиратели стали прерывать их. В самом конце свидания мама тихо спросила, умоляюще глядя на меня:
-- Толенька, может, ты все же еще подумаешь над этим предложе-нием?
Бедная моя старушка! Как мне было тяжело ее огорчать... Я только отрицательно покачал головой.
Напоследок нам с мамой разрешили обняться, андроповская "отте-пель" ломала тюремные устои...
-- А теперь -- с братом,-- сказал я дежурному офицеру, отрываясь от плачущей мамы.
-- Ну это уж слишком! -- возмутился тот, и двое старшин подхвати-ли меня под руки и отвели в камеру.
Это свидание было не из легких. Как всегда, во время таких встреч в голове образуется винегрет из подготовленных заранее вопросов, а те, которые ты все же задаешь, выпадают из этого хаоса почти случайно. И на каждый такой вопрос -- другой, который задаешь самому себе, а сто-ил ли он затраченных на него драгоценных минут из двухчасового сви-дания, отделенного от предыдущего полутора годами жизни.
