Натан Щаранский - Не убоюсь зла
-- Мы идем вам навстречу, -- вкрадчиво говорил начальник тюрьмы.
-- Напишите сейчас матери, что снимаете голодовку, и я тут же пере-дам ей эту записку, причем даже не засчитаю ее за очередное письмо. Главное -побыстрей успокоить вашу маму. А дней через десять напи-шете подробнее и маме, и жене. Пора вам подумать и о себе, и о них.
-- Но зачем же ждать десять дней? Я прямо сейчас напишу обычное письмо, оно будет ненамного длиннее записки и вы его передадите.
-- Да что я вам, почтальон, что ли? -- взорвался Романов, которому нелегко давалась роль заботливого дядюшки. Правда, он сразу же взял себя в руки. -- У меня много дел, я не могу долго ждать. Напишите две-три фразы и я передам, -- и он посмотрел на часы, мол, еще секунда и он будет вынужден уйти.
Я же тем временем взял лист бумаги и кратко написал матери обо всем, что мне не давали ей сообщить: о том, сколько писем я получил за последний год, почему не пропускали мои послания, о причинах, выну-дивших меня начать голодовку. Кроме того, я подробно описал маме свое теперешнее физическое состояние, предупредил, что буду готов снять голодовку лишь после того, как получу от нее подтверждение, что она прочла это письмо, а следующее отправлю ей через десять дней. В конце я добавил, что в случае нарушения администрацией моих усло-вий, голодовка будет возобновлена автоматически. В общем, в этой за-писке я написал даже больше, чем в письмах, которые пытался пере-слать раньше.
Все это время Романов кружил вокруг меня, заглядывал через плечо, восклицал:
-- Да разве можно такую длинную! Я же вам разрешил только две-три фразы! -- и хватался за фуражку. -- Ну, все! Я ухожу.
Он страшно мешал мне сосредоточиться, и я наконец не выдержал:
-- Да идите себе, если вам некогда! Вы не даете мне собраться с мыс-лями. Когда закончу, передам эту записку через дежурного офицера.
-- Вот как вам идти навстречу! Ну и подыхай, если тебе так хочется! -воскликнул Романов. Он бросился к двери, но в последний момент вернулся. -Ну, ладно. Мне не вас, вашу мать жалко. Давайте скорее сюда вашу записку.
Теперь я был уверен в том, что ему предписано добиться прекраще-ния моей голодовки сегодня же. Что ж, это лишь укрепило мою реши-мость передать маме как можно больше информации.
Когда письмо наконец было готово, начальник тюрьмы буквально выхватил его у меня из рук и спросил:
-- Так что, я скажу, чтобы вам принесли еду?
-- Сначала пусть мать подтвердит, что она прочла мою записку, только тогда я сниму голодовку.
-- Да ты... Да вы... Да вы что, издеваетесь надо мной?! Мне, началь-нику тюрьмы, больше делать нечего, как записки вам таскать?!
Нет, не подходил Романов к навязанной ему КГБ роли миротворца...
-- Снимай голодовку сейчас же или помрешь! -- заорал он.
Записка от мамы, неожиданно появившаяся возможность победно за-вершить голодовку, восстановив связь с домом, а главное -- ликование смертника, уже смирившегося со своей участью, но внезапно увидевше-го перед собой проблеск надежды, -- все это на короткий срок вывело меня из сомнамбулического состояния, заставило забыть о недугах. Те-перь же они вновь навалились на меня. Ноги мои вдруг подкосились от слабости и я упал на нары; сил хватило лишь на то, чтобы отвернуться к стене.
Романов говорил еще что-то, но я его не слышал. Потом наступила тишина: очевидно, он ушел. Даже повернуть голову, чтобы проверить, забрал ли начальник тюрьмы записку, я не мог.
Так прошло немало времени, час или два, и когда вновь загремела дверь, я мгновенно вынырнул из глубин забытья; с трудом сел на нарах и опять увидел перед собой Романова с запиской в руках -- моей собст-венной запиской!
-- Анатолий Борисович! -- сказал он с не свойственной ему проси-тельной интонацией. -- Вам же разрешили написать только две-три фразы, а вы накатали целый роман. Ну ладно, мы еще раз пойдем вам навстречу, перепишите его, только эти два абзаца уберите, и он показал на то место, где я говорил о фактическом прекращении нашей перепи-ски, и на другое, в котором сообщал, на каких условиях готов снять го-лодовку. -- Иначе мы вашу записку не передадим. Поймите: мы ведь и так идем на нарушение закона.
-- Я продолжаю голодовку, -- сказал я и отвернулся к стене.
-- Что же вы, мать не жалеете... -- завел было он старую пластинку, но вдруг выматерился и заорал в полный голос: -- Я здесь начальник тюрьмы, а не мальчишка! Издеваешься надо мной?!
Я услышал, как со стола слетело что-то, кажется, кружка с водой. Хлопнула дверь. Из коридора донеслись вопли: Романов наткнулся на зека-уборщика и срывал на нем злость. Да, конечно же, этому типу не по нутру быть мальчиком на побегушках внутри треугольника "КГБ -- мама -- я". Ну, да это его проблема!..
А еще через час дежурный офицер принес мне записку от мамы, где она писала, что прочла мое письмо, будет ждать через две недели оче-редного, с описанием моего выхода из голодовки, и приложит все уси-лия, чтобы переписка между нами не прерывалась. Внизу стояла дата: четырнадцатое января восемьдесят третьего года. Значит, это был сто десятый день с начала моей акции протеста...
Я долго сидел в прострации, держа в руках листок бумаги, исписан-ный маминым почерком. Ожидание приближающейся смерти, которым я был полон последние недели, ушло из души, как черная, застоялая во-да из прочищенного бассейна, и на смену ему пришло ликование: я буду жить! Мы вновь победили, в очередной раз пробили стену, которой КГБ пытался отгородить меня от близких!
Я взял сборник псалмов, сел так, чтобы видеть фотографии моих родных, и по складам, вслух, прочел всю книгу от первого до последнего слова. На это у меня ушли сутки.
7. "ЗАКОН ВСЕМИРНОГО ПРИТЯЖЕНИЯ ДУШ"
Когда меня арестовали, я весил шестьдесят пять килограммов, к моменту начала голодовки -- чуть больше пятидесяти, теперь -- тридцать пять. Как только я снял ее, власти немедленно взялись меня "ремонтировать", и уже на следующий день перевели меня в другую ка-меру -- в противоположном конце коридора. Медленно, еле перестав-ляя ноги, тащился я по нему, надрываясь под тяжестью матраца и по-душки...
Новая моя камера называлась больничной, и через ее кормушку ко мне ежедневно поступали такие редкие в тюрьме продукты, как мясо, молоко, масло. Витамины я получал в виде таблеток и уколов. В итоге силы стали прибывать с каждым днем; уже меньше чем через неделю я вышел на прогулку, хотя, конечно, провести на ногах два льготных часа был еще не в состоянии, да и сердце болело не переставая...
Врач сказал: "У вас дистрофия миокарда; потребуются, быть может, месяцы, пока это пройдет".
Но прошли не месяцы, а годы, пока я смог лежать на левом боку, и сегодня, через несколько лет после освобождения, даже небольшая фи-зическая нагрузка сразу же напоминает мне о тех ста десяти сутках в чистопольской тюрьме.
Еще врач добавил: "Больше так со своим сердцем не шутите: вам нельзя голодать буквально ни одного дня". Он оказался прав. В дальней-шем даже во время двадцатичетырехчасовой голодовки сердце к концу ее болело так, как если бы я был без пищи уже два месяца. С другой сто-роны, я не сомневался, что врач, предупреждая меня, заботится отнюдь не о моем здоровье...
В следующий раз мне пришлось голодать очень скоро. Недель через пять после перевода в больничную камеру я услышал в коридоре голос Анатолия Корягина, он кричал, что был избит при водворении в карцер. Наше требование о немедленном расследовании инцидента отклонили, и я присоединился к группе политзаключенных, объявивших семиднев-ную голодовку солидарности с Корягиным.
С перепиской же дела обстояли так. Я, как и обещал маме, отправил ей через десять дней большое письмо, страниц на пятнадцать. Через неделю мне сообщили о его конфискации. На сей раз от меня, правда, не потребо-вали свести все к фразе "жив, здоров, работой обеспечен", но предлагали ничего не писать о моем самочувствии. Я понял, что это только начало: КГБ вновь испытывал меня на прочность, полагая, что решиться на но-вую голодовку мне будет нелегко, ведь я только-только начал восстанав-ливать силы, после долгого перерыва вновь почувствовал вкус к жизни.
Не раздумывая, я написал прокурору заявление, в котором сообщил, что возобновляю голодовку через неделю. Спустя несколько дней письмо ушло в Москву. С этого момента начался удивительный период в моей пе-реписке с домом, продолжавшийся полтора года. Мама получала все до единого письма, причем объем их постоянно увеличивался: пятнадцать страниц, двадцать, тридцать, сорок... Я рассказывал о своей жизни в ГУЛАГе, говорил о том, что годами волновало меня, объяснял зачастую ал-легорически, но не особенно заботясь о том, чтобы сбить с толку расшиф-ровщиков, причины тех или иных своих поступков. И все проходило. Ле-том восемьдесят третьего года был, правда, один "сбой", в результате чего мне снова пришлось объявить голодовку, но это было единственным иск-лючением. Никогда раньше моя связь с родными в Москве и Иерусалиме не была столь постоянной и прочной. Словом, в течение полутора лет на-ша семья пожинала плоды общей победы над КГБ.
