Михаил Липскеров - Элохим, о Элохим
- Остановитесь, - сказал Мовшович, - вы что, в поте лица добывали хлеб сей? Вы то, напрягали мускулы, чтобы вытащить сети с этими рыбами? Вы то, разжигали огонь, чтобы закоптить их? Господь дал вам все, за то, что вы возлюбили Его. И если эти пять тысяч также возлюбят Господа, то хлебов и рыб хватит на всех.
И Мовшович протянул руки к пяти тысячам голодных. И пять тысяч голодных упали на колени. И пятитысячный смиренный шепот полетел в высочайшие бездны неба:
- Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи...
И в самое короткое время пять тысяч голодных, не считая двенадцати учеников и самого Мовшовича насытились пятью хлебами и семью копчеными судаками. А оставшими кусками наполнили семь корзин. Которые неизвестно почему тоже оказались на берегу озера.
А когда все насытились, к Мовшовичу подошли два Книжника и, вытирая носами замаслившиеся губы, сказали в один голос:
- Равви, - сказали они, - этого не может быть! Этого не может быть, Равви, - сказали они, - чтобы пятью хлебами и семью рыбами накормить пять тысяч человек.
- И еще двенадцать учеников, - добавил Черный.
- И тебя, Равви, - подсказал Рыжий.
- Вы это знаете? - осведомился Мовшович.
- Знаем! - твердо ответили Книжники и торжественно взмахнули носами.
- Вот-вот, - удовлетворенно кивнул Мовшович, - вы знаете, а они, указал он на пять тысяч человек, - не знают. Потому и сыты. Так что, мужики, не думайте о том, чего не может быть, а принимайте то, что есть. Ясно?
Носы книжников сначала задумчиво завибрировали, а потом в знак невозможности спорить с очевидностью покорно опустились, расшаркались и сделали реверанс.
А пять тысяч человек плюс двенадцать учеников, насытившись пищей телесной, ждали пищи духовной, ждали от Мовшовича слов, которые всколыхнули бы их души, смягчающим бальзамом легли на их сердца. Мовшович тоже жаждал высказаться, жаждал сказать слова, которые подпирали его глотку, напрягали диафрагму, заставляли трепетать язык. Слова, которые бы успокоили его самого, слушающих его и были бы угодны Господу.
14 Он посмотрел в небо и стал вспоминать слова из некогда бегло просмотренной книги. Особенно один кусок из нее, который произвел на него впечатление. Который он не совсем понял, И из которого запомнил лишь начало фраз: "Блажен, кто..." А что дальше?.. Проблема... Поэтому он во всем положился на Бога, глотку, диафрагму и язык и понес своими словами:
- Блаженны сильные Духом. Ибо они приблизят Царство Божие.
- Блаженны страждущие. Ибо без страдания нет блаженства.
- Блаженны сытые. Ибо думают не о животе, а о Духе.
Книжники возмущенно завертели носами, Францисканец в ужасе заткнул уши полами рясы. А Каменный Папа в восхищении ебнул себя по бедрам:
- Ну, Гришка, ну дает!..
А Жук солидно добавил:
- Интеллигент...
Мовшович, не обращая внимание на неодобрительное вращение носами, хлопанье полами рясы и голосовую поддержку соратников по прошлой жизни, продолжал:
- Блаженны ищущие правды. Ибо они найдут ее и на ней построят Царство Божие.
- Блаженны богатые. Ибо чем бедные могут помочь ближним своим. Что подадут они нищему, каким лекарством вылечат немощного. Если брат ваш болен гриппом, чем, кроме лекарств, исцелите его. А кто даст лекарство без денег. Так что не всякое богатство во зло. Зло в употреблении им. Итак, блаженны богатые, излечивающие ближнего своего от гриппа. Или облитерирующего атеросклероза.
Пять тысяч человек, мало что понимая, разошлись, и перед Мовшовичем остались только ученики. И большинство их было недовольно его словами. Так как они сильно отличались от тех, что написаны в других книгах. Книжники мотали носами, отгоняя слова, как коровы хвостом отгоняют оводов и слепней. Другие образованные глотали слова Мовшовича и тут же выплевывали в прибрежный песок. Песок от слов плавился, вскипал и застывал сверкающий остекленевшей массой. Наконец, Мовшович остановился, чтобы перевести дыхание. И тут вперед вышел Францисканец.
- Равви, - с гневом и смирением одновременно обратился он к Мовшовичу, - но Христос говорил совершенно другое. Я знал. Мне некий Иоанн рассказывал. Который ходил вместе с Иисусом, слышал Его слова, видел Его деяния и даже написал об этом книгу. Как, впрочем, и еще трое, ходившие с Ним. И ничего подобного, сказанному тобою, в них нет.
И Францисканец, сложив руки между пупком и яйцами, отступил назад.
Вперед выступил Раввин:
- Равви, ты говоришь то, о чем не говорили ни Закон, ни пророки. А они сказали все. Бунтом, а не послушанием пахнут твои слова.
А Мулла сказал:
- Ты, о Учитель, говоришь слова, которых не было и, значит, не должно быть...
Другие ученики с интересом ждали, что ответит Мовшович.
- Глупцы, - отвечал он, - послушайте притчу о корабельщике и островах.
15 Один корабельщик отчалил от родного берега и отправился в открытое море. Через несколько дней пути, ведомый звездой, он приплыл к острову. Какое-то время он прожил на этом острове, ел плоды его деревьев, рыбу из моря, трахал туземок. Он обсосал остров до конца, разжевал его косточки, а потом снова отправился в море, ведомый таинственной звездой. И приплыл к другому острову. Он снова провел на нем какое-то время, обжил и его и снова отправился в море по зову звезды. И много островов он оставил позади себя. Плывя к бесконечно далекой и близкой звезде.
Так и догмы похожи на острова. Мы обживаем одну догму и плывем к следующей. Ведомые звездой, промыслом Божьим. Но старые догмы, как и острова, не исчезают. Они остаются. Потому что мы их обжили. Так что, двигаясь от догмы к догме, я не нарушаю законы, а открываю новые. Не забывая старые. И в бесконечном море познания и веры плыву к звезде - Откровению творения. Новых законов в старых. Новой веры в старой. Нового мира в старом. Вы поняли?
И ученики склонили головы и хором сказали:
- Истинно говоришь, Равви...
(Хотя, как полагаем мы, не все поняли то, что сказал Мовшович, как не все поняли и мы. Но поверили. Ибо всем хочется верить. И нам, в том числе).
И продолжил Мовшович.
- Так что, поплывем, друзья мои к Звезде. И дорога наша будет лежать через Иерусалим. Где Праотец наш Авраам пытался принести в жертву господу сына своего Исаака, город Давида и Соломона, город всех живущих в Боге и алчущих Бога.
И вместе они вошли в Иерусалим. В центре города стоял Второй Храм. Храм, вставший после вавилонского пленения.
Опустились все на колени и припали к шершавым камням. И камни охлаждали их разгоряченные от дороги лбы. Отливала кровь от распухших ног. Через пальцы рук проникала в тела божественная сила.
16 И внезапно перед глазами Мовшовича раздвинулись камни, и он увидел пустыню. И это была не Иудейская пустыня, не Негев, не Кара-Кум, не Гоби. Не одна из тех пустынь, в которых побывал или читал о них Мовшович. В этой пустыне не было Солнца, не было неба, не было грани, отделяющей небо от земли. Пустыня была внизу, вверху, на севере, на юге, на западе, на востоке. И между этими пустынями тоже была пустыня. И в этой пустыне клубились какие-то фигуры. Постепенно фигуры уплотнялись. И перед глазами Мовшовича возникли его предки. От ближних до самых дальних. Иных Мовшович знал, об иных слышал. А в-третьих ему вернула его генетическая память.
В кресле с фанерным сиденьем в дырочках в пижаме сидел его отец, покачивая правой ногой в висящей на большом пальце шлепанце. Он что-то говорил Мовшовичу, но Мовшович не слышал. Прозрачная, но непроходимая стена отделяла его от отца. Заглушая его слова, мысли и любовь к сыну, Которого он не видел более двадцати лет. Потом Мовшович увидел Деда, которого он вообще в прошлой жизни никогда не видел. Дед, подбирая то выпадающую челюсть, то слуховой аппарат, подо все это дело пел: Чубарики, чубчики, вы мои, отцвели кудрявые, отцвели". С этой песенкой его накрыло шрапнелью под Перемышлем. Где Дед оказался вольноопределяющимся жидом в 1915 году. Он пережил Первую мировую, революцию, гражданскую и скончался 21 июня сорок первого года. И вот сейчас он пел "чубарики, чубчики", постукивал разваливающимся протезом, периодически выковыривал из тела заржавленные кусочки шрапнели и по-баскетбольному зашвыривал их в вазу севрского фарфора. В которой жена Мовшовича Ксения в прошлой жизни хранила свои нехитрые драгоценности от гипотетического грабежа.
А потом Мовшович увидел брата Деда, своего двоюродного дедушку Давида. Он весьма задорно в гордом одиночестве танцевал фокстрот. Его обвивали языки пламени. Которые хлопали с легким шумом, задавая заводной ритм. Звучала музыка какого-то непонятного инструмента. На нем играла жена двоюродного дедушки тетя Рая. Играла одними ногами. Потому что играть руками или хотя бы помогать ими она не могла. В сорок втором году в лагере Равенсбрюк ей в запястья вспрыснули сулему. А пламя на двоюродном дедушке Даиведе имело своим происхождением город Каунас. Где двоюродного дедушку сожгли в гетто.
