Николай Почивалин - Когда идет поезд
Не особенный любитель пива и еще меньше знаток его, я, однако, тоже попросил бутылку: мало-мальски приличного вина в буфете не было, заказывать же обед без каких-либо добавлений - почувствовать себя в глазах обслуживающих явно неполноценным. Подобным же, вероятно, любителем оказался и мой сосед напротив - плотный рыжеватый мужчина, с колючими неприступными бровями: перед ним также стояла одинокая бутылка.
Как все же меняются наши повадки в зависимости от обстоятельств! В обычном ресторане вас раздражает ставшая притчей во языцех невозмутимая медлительность официантов, - когда же под рестораном весело постукивают колеса, вы, наоборот, довольны, что, пыхнув под самым вашим носом пивным дымком откупоренной бутылки, официантка надолго удаляется и можно неспешно посидеть, покурить и, прихлебывая из фужера, бездумно и пристально глядеть в окно. За которым - все привычно, видано да перевидано за жизнь и все одновременно - ново, незнакомо, непонятно почему и как льнущее к сердцу.
Застывший над осенней золотисто-зеленой водой рыбак с удочкой, в высоченных, до пупа, резиновых бахилах; сгрудившиеся у опущенного шлагбаума автомашины, длинный ряд которых не по чину начинает красный жучок"Запорожец"; взбежавшие на пригорок березки в лимонной, с багрянцем листве - поглазеть на поезд; затененный старыми ветлами разъезд с крохотным перроном, на котором две смуглые длинноногие девчонки в юбочкахтрусиках зазывно - от молодости, от избытка хорошего настроения машут всему проносящемуся мимо составу... Вспомнилась когда-то и где-то слышанная история:
однажды на таком же маленьком разъезде при двухминутной стоянке пассажирского поезда две таких же девчонки-подружки помахали высунувшемуся из вагонного окна в лунный вечер солдату, отслужившему действительную. "Эх, позвали бы, - остался!" - сахарно заскалил он зубы. "И то, оставайся", - поманили девчонки. Солдат на ходу выкинул из тамбура деревянный, обитый полосками жести сундучок, спрыгнул под одобрительный хохот всего вагона сам, - через полгода он женился на одной из этих девчат, народил с ней сынов и дочек, стал прославленным директором прославленного степного совхоза...
Вспомнил эту историю и по недавно обозначившейся привычке непроизвольно покряхтел: ох-хо-хо, теперь-то эдак не выпрыгнешь, отпрыгали свое! Теперь если и выйдешь на промежуточной станции, - на сон грядущий свежим воздухом подышать, так заранее сверившись с расписанием, да из тамбура прямо на подплывшую впритирочку платформу шагнешь, да самое большее - до газетного киоска, тут же, на перроне, от вагона удалившись...
Покончив с обедом, сосед по столику аккуратно, ттад пепельницей, размял "Шипку", попросил спичку. Мат лнально, протягивая коробок, отметил, что он вообще аккуратист: ровнехонько, как по линейке, подрезанные виски, тщательно закатанные рукава модной, в широкую полоску розовой рубахи, аккуратно, наконец, крест-накрест сложены на тарелке нож и вилка с деликатно отложенным кусочком хлеба.
Перехватив этот последний, низовой взгляд, сосед истолковал его по-своему.
- Верная примета: не оставляют после себя ни корочки или очень пожилые люди, или по-настоящему пережившие войну. Ценю, а сам забываю.
- Откуда такая точность? - рассмеялся я. - По возрасту вы ни к той, ни к другой категории не относитесь как будто.
- Элементарные наблюдения. - Широкие, розовые в полоску плечи соседа поднялись и опустились. - Хотя войну и сам немного помню... Правильнее сказать - какие-то отголоски ее.
Колючие рыжеватые его брови, похожие на выжженные солнцем кустики шиповника, поначалу действительно создавали впечатление замкнутости, недоступности, если б не разлитая под ними ясная и добродушная голубизна глаз - сейчас в них, когда наши взгляды сошлись напрямую, накапливались, подрагивали смешинки.
- Вот вам первый отголосок. Самый, пожалуй, неизгладимый... Вскоре после войны пошел я в пятый класс.
Жил я в селе, должен сказать. И в тот же день - новый для нас предмет: немецкий язык. Вошел преподаватель - мы, мальчишки, так в него глазами и впились. Представляете - ну как с обложки журнала. Молодой, чубатый, на груди медали звенят. Гимнастерка - в рюмочку. Офицерский ремень с портупеей. Рта еще открыть не успел, а уже покорил нас. Прошелся, хромовыми сапогами поскрипел, остановился и говорит: "Вот что, пацаны. Русскому человеку прежде всего нужно знать два немецких слова: хенде хох руки вверх! И при этом автомат наизготовку де-ржи. Был у меня на фронте дружок..." До конца урока узнали мы еще несколько немецких слов. В том же роде. Хальт - стой. Да шпрехать - говорить по-немецки - эдакий весьма вольный русицизм, от глагола "шпрехен".
Голубые озерца под колючими рыжеватыми кустиками бровей вызолотила улыбка, она же смягчила, разгладила крутые, чисто выбритые скулы, - в спокойном, несколько замкнутом лице сорокалетнего человека на мгновение возникло, проступило что-то озорное, мальчишеское.
- Проучил он нас таким образом недели две и исчез.
Позже его у нас на деревне иначе, как арапом, не называли. С оттенком какого-то даже восхищения: ну и арап!
А я вам совершенно искренне скажу: как бы там ни называли, но я никогда потом не встречал ни одного педагога, который бы так молниеносно завоевал внимание и сердца своих учеников!
Мы посмеялись; почти не сомневаясь в ответе, я поинтересовался:
- Вы - педагог?
- С вашего разрешения, - подтвердил он, наклонив крупную рыжеватую голову. Он допил пиво, аккуратно и сосредоточенно сбил в пепельницу пепел с сигареты; крутые, чисто выбритые скулы его снова отвердели, из-под колючих клочкастых бровей глаза его глянули спокойно и неулыбчиво - так меняется, темнеет озеро, когда с его поверхности, переместившись, уходит солнце.
- Или вот еще один - отголосок. Правда - несколько иного плана. Не такой радужный... Что-то на втором либо на третьем году войны - я-то совсем мальчонкой был. Пахали мы с матерью поле под картошку. На своей корове. Все там же - в нашей подмосковной деревне. Пахала, конечно, мать, я сбоку босиком бегал. То прутиком Зорьку нашу стегну, то по боку глажу жалел. Не хотела она ходить, мычала... И вот остановилась неподалеку, на дороге, машина. Черная, длинная - по земле прямо распластанная. Вышли из нее люди - в светлых плащах, в шляпах. Фотоаппаратами щелкают, посмеиваются.
А рядом с нами дядя Ваня пахал - зимой только с фронта пришел. Без ноги. Да еще, рассказывали, сильно контуженный, - припадки у него случались. И пахал-то, кстати, даже не на корове - чуть не на теленке. Как увидел этих, с фотоаппаратами, не наших, - схватил вилы и к ним. Лицо перекошено, серый весь, культей своей деревянной проваливается и бежит. Мать у него на вилах повисла и кричит - тоненько так: "Опомнись, чумовой! Пускай они, ироды, нуждой нашей подавятся! Горем нашим!.."
Сосед мой крепко, с силой потер резко срезанный подбородок; только что сдержанно-напряженный голос его прозвучал со спокойной горчинкой:
- Больше такой молодой и красивой - как тогда - я своей матери уже не помню. Как провал в памяти. Потом, как и теперь, она всегда была одинаковая - старенькая, ласковая, тихая. Молодым отец остался - на фотографии.
Подошла рассчитаться, молниеносно орудуя крохотными пластмассовыми счетами, официантка; и тут же к собеседнику моему подсел - плюхнулся налитый жирком и энергией черноволосый дядька в белоснежной, с кружевной отделкой, сорочке. Стул, стол да и весь вагон, мне показалось, при его приземлении ощутимо качнулись.
- Вот что, дорогуша, - придержав могучей ладонью пухлый локоток официантки, - как свой своему, - уверенно сказал он: - Выставь сначала с дюжинку "жигулевского". Потом сбегай на кухню, попроси, чтоб организовали что-нибудь подходящее. Какой-никакой осетринкисеврюжки. Что?.. Это понятно, что нет. А ты им передай:
сам, мол, он директор базы, - знает, как из нету красную икорку сорганизовать. В долгу не останусь и ты в накладе не будешь. Развеяться хоть, фу, жарища какая!
Надолго и поудобней устраиваясь, он подвигал по стулу задом, вольготно, до пояса, расстегнул, раскинул кружевную манишку и, вероятно, тут только обратил внимание на две сиротливо стоящие на столике пивные бутылки.
- Что, мужики, - по-простецки, сочувственно и дружелюбно осведомился он: - Тити-мити не хватает? Не журись, угощаю!
Мы, конечно, поднялись, потому что ни сидеть, ни тем более разговаривать с ним не хотелось. Хотя, если вдуматься, и он тоже был отголоском чего-то.
1976
