Николай Почивалин - Когда идет поезд
Николай Почивалин - Когда идет поезд краткое содержание
Почивалин Николай Михайлович
Когда идет поезд
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
КОГДА ИДЕТ ПОЕЗД
Любая дорога - рассказчик; если же вы сели в поезд и к этому еще мало-мальски внимательны и отзывчивы, то непременно узнаете, услышите и такое, что заденет и вас самого, прочно войдет в память. Каждый раз при этом оказываясь в одной из трех неизбежных ролей: своеобразного громоотвода, в который, как молния, бьет и уходит чужая беда, либо сконцентрированная до такого уже энергетического заряда шальная радость; в роли невольного советчика, когда - по какому-то несформулированному психологическому закону - человек, что-то скрывающий, таящий от самых близких, выкладывает вдруг всю подноготную постороннему, и советом становится не только твое слово, но даже твое молчание; и, наконец, в самой необременительной, хотя с моральной точки зрения, возможно, и уязвимой роли случайного свидетеля и слушателя-подслушивателя: лежишь себе на верхней полке, покачиваясь, поглядываешь в открытое окно, за которым шумит теплый майский дождь, и, привлеченный какой-то фразой, прозвучавшей внизу, под тобой, какой-то исповедальной интонацией незнакомого голоса, весь обращаешься в слух, нимало уже не беспокоясь, хорошо это пли плохо...
Сведенные под одну крышу истории записаны в разное время, но появлением своим одинаково обязаны вагону. Записаны они с максимальной, доступной автору точностью и единственно, что он разрешил себе - полностью или почти полностью обойтись в них без фигуры самого автора; несмотря на то что занимал не только последнюю из упомянутых вначале позиций молчаливого слушателя, но, случалось, и вмешивался прошеными и непрошеными советами, оценками, эмоциями. Полагаю, что такое удаление ничего у этих историй не отнимет, а другое немаловажное качество - краткость - придаст.
1. ВСЕ МОЖЕТ
Когда они вошли, я поднялся; предложил было уступить свою, нижнюю полку, - обе они, присев напротив, рядышком, отказались: ехать столько, что можно бы и стоймя, разве что не к чему ноги без нужды бить.
Ответившая таким образом молодая, лет тридцати, женщина была худенькая, миниатюрная, с какими-то напряженными, едва ли не испуганными черными глазами, суетливая. Вторая, постарше и подороднее, неторопливо скинула на плечи бордовую, с кистями шаль, плавно пригладила рукой густые светлые волосы, отчего два бугорка на ее высоком чистом лбу стали как бы заметнее, изпод темных, слегка закурчавившихся бровей серые большие глаза смотрели ясно и спокойно. Была она в той поре, о которой говорят: в сорок пять баба - ягодка опять.
Первую - по обращению друг к другу - звали Клавдией, вторую - Ольгой.
Мы обменялись какими-то малозначащими и почти обязательными в подобных условиях словами - что-то о погоде, о том, когда придет поезд, - женщины негромко заговорили о чем-то своем. Посчитав себя свободным, я сначала прилег, полистал уже читанный журнал, а потом и вовсе лег, удобно вытянувшись.
...Сквозь дрему дошел, пробился обескураженный вопрос Клавдии:
- Ну что ты тут сделаешь, что?
- А вот что, - не сразу отозвался неторопливый напевный голос старшей, Ольги: - Ты его к нам в бригаду приведи.
- Да-а, а куда?
- Хотя бы вон заместо Воробьева. Последний дом с нами кладет. Либо в подсобники, либо уж совсем - на пенсию выйдет. Видала, как его болезнь разнесла? Больше курит, чем работает. Хоть курить-то ему вовсе не надо. А какой ведь каменщик был! Годов десять я у него в бригаде работала... На его место и приводи. Как встанем на новый объект, так и приводи.
- Не пойдет он. Зазорно ему покажется.
- Чего ж зазорно? - спокойно, не удивляясь, спросила Ольга. - Сколько он у тебя в экспедиторах получает?
- Восемьдесят... Когда подкалымит, то и побольше. - Собеседница доверчиво пожаловалась: - Из-за этих-то калымов и горе мое. Все в бутылку идут. Когда еще и прихватит.
- Ну вот видишь. А у нас без всякого калыма вдвое заработает. Обвыкнется, мастером станет, - его тогда и не выгонишь. Дело-то у нас какое красивое! Подумай-ка! И опять же - на глазах у тебя всегда будет.
- Хорошо бы, конечно... Да разве его уговоришь?
- Подумаешь! - легонько засмеялась Ольга. - Захочешь - уговоришь. Сказываю тебе: сначала заработком помани. Дом, другой сложит почувствует. Гордость заимеет.
- Пить бы только бросил, - начиная поддаваться, вздохнула Клавдия и снова горько и сердито зачастила: - Веришь, иной раз перебила бы я все эти бутылки!
Торговать бы ими запретила! Или когда думаю: посадить бы его в комнате, запереть на месяц на ключ, и сидп!
Чтоб отвык.
- Вот и неправда твоя, - уверенно перебила Ольга. - Ключом от этого не отучишь. Потом хуже сорвется.
По-другому надо.
- К-а-к? - с болью спросила Клавдия. - Легко тебе говорить, когда твой-то в рот не берет.
- Берет, - невозмутимо возразила Ольга. - В субботу после бани я ему сама чекушку на стол ставлю. Больше тебе скажу: примечу, что головой по сторонам вертеть стал, - затеваю на воскресенье пироги, говорю: зови дружков. Соберутся, пошумят, попразднуют, - опять тихо. А как же? Ты сама подумай: у мужиков и свои разговоры есть. Нельзя их все время у подола держать, - когда немного и отпустить нужно. С умом, конечно.
- Не пойму я что-то тебя, - призналась Клавдия. - Что ж это получается: выходит, к его поллитровкам мне еще свою чекушку добавлять? Не жирно ли будет! Нет уж - не дождется!
- Ох, горюшко ты мое луковое! - ласково отозвалась Ольга, - Да разве я тебе про это толкую?.. И от пьянки, говорю, отучить можно. Только не ключом... Не ценишь ты себя, бабонька. Молодая, ладная, тебе ли жаловаться? Где лаской надо, где строгостью, где терпением. А все в одно бей. Женщина, если тебе сказать, как захочет, так и будет.
- Это все на словах. А попробовала бы ты с мое помучиться!
- Эх, девонька! - шутливые добродушные нотки в неторопливом голосе Ольги исчезли. - Старше я тебя.
Вроде бы негоже перед тобой нагишаться, а все равно скажу. Может, тебе на пользу пойдет. На крепость.
Она помедлила, певуче, с какой-то даже гордостью сказала:
- Мой-то ведь совсем шальной был, как я за него вышла!
Разговор, и без того очень личный, обещал стать еще более интимным; мне бы, конечно, следовало объявиться, что я очнулся, не сплю, а вместо этого продолжал лежать отвернувшись, не шевелясь, закрыв глаза и чувствуя, как горячие уши мои словно вырастают, становятся наподобие звукоуловителей...
- Ни отца, ни матери я не помню, - рассказывала меж тем Ольга. - Так, чуть-чуть разве... Отец перед самой войной помер, не знаю с чего. А мать под бомбежкой пропала, как мы из-под Смоленска эвакуировались. В деревне там жили. Привезли в детский дом - недалеко тут, в районе, болела долго... Я это к чему? В восьмой класс как перешла, мне уж восемнадцать доходило. Девка против других-то. Стыдно, да я еще к той поре выправилась. Ушла после восьмого в ФЗО, - все думаю, надо самой на ноги вставать... Кончила - сюда, в Пензу направили. Очень мне это понравилось - каменщицей. Кладешь и с каждым кирпичом в небо все выше поднимаешься. Весь день на воздухе. Прежде-то у меня что-то с легкими было. Слабые, что ли, говорили. А тут все ровно рукой сняло. Стою на верхотуре, дышу - ну, словно вон газировку пью, аж пощипывает! Налилась, что вон яблочко, озорная стала. Ребята, бывало, подкатятся, как двину - кубарем летят!.. А жила в общежитии, трое еще со мной в комнате. Славненькие такие пигалички, я у них вроде матери либо старшей сестры была. Как скажу - так и будет!..
Отчетливо донесся легкий смешок, вызванный какимто воспоминанием, и снова поплыл неторопкий напевный голос:
- Дело у меня сразу пошло. Старательная, силушкой бог не обидел, да в бригаду еще хорошую попала. К Аверьянычу, к Воробьеву-то нашему. Вот, скажу тебе, мастер был! Все с шуточкой, с прибауточкой, - покажет, подскажет, и выходит, что это ты сама до всего додумалась. Через год я у него правой рукой была, даром что моложе всех в бригаде... Ну вот. Обвыклась, обшилась, приоделась, - все ровно хорошо и лучше не надо. А человеку-то всегда что-нибудь надо... Двадцать первый год пошел, по-нашему, по-деревенски, - почти что перестарка. Гнездо, думаю, вить пора, ребеночка завести. У сирот, видно, стремление к своему гнезду сильнее, чем у тех, кто прямо от папы с мамой на свою дорожку вышел... А с кем его вить-то, - не одной же? Ребят, правда, в общежитии хватало, да все неподходящие. ФЗО либо ремесленное только кончили, нынче здесь, завтра в армию. В голове ветер, разве им еще про семью думать? Зеленые. Поцеловаться либо ненароком за пазухой пощупать, - больше и на уме ничего нет. А мне это уже без надобности. Пока, бывало, по коридору до кухни добежишь, всю руку отобьешь... Что смеешься, не правда разве?
- Правда, потому и смеюсь, - тихонько отозвалась Клавдия. - Очень похоже.
- Это, наверно, у всех похоже, - усмехнулась и Ольга; опуская что-то лишнее, она помедлила, голос ее построжал. - С Петром со своим я на Западной Поляне встретилась. Там тогда первый квартал заложили, он кладовщиком на складе работал. За рукавичками пошла. Потом -еще раз ли, другой на склад зачем-то ходила. В автобусе вместе с работы попадали... Что старше - это ничего, мне даже нравилось. А вот что молчит все время, никак, бывало, не привыкну. Столкнемся на стройке - кивнет и мимо. Только глазищами зыркнет. В автобусе едем - опять молчит. Словно ему цементом скулы схватило. Только когда водочкой от него потянет, тогда слово и обронит.
