Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны
Логин говорил это почти небрежным тоном, с легкою усмешкою, которая странно противоречила смыслу его слов.
– Так вот и видно, – весело сказала Анна, – что не одно личное довольство манит вас.
– Нет, отчего же? Мне порою кажется, что я рад бы обратиться в сытого обрезывателя купонов. Но беда в том, что и денег теперь мне не надо… Мне жизнь страшна. Я чувствую, что так нельзя жить дальше.
– А чем страшна жизнь?
– Мертва она слишком! Не столько живем, сколько играем. Живые люди гибнут, а мертвецы хоронят своих мертвецов… Я жажду не любви, не богатства, не славы, не счастья, – живой жизни жажду, без клейма и догмата, такой жизни, чтоб можно было отбросить все эти завтрашние цели, чтоб ярко сияла цель недостижимая.
– Невозможное желание! – грустно сказала Анна.
– Да, да! – страстно воскликнул Логин. – В жизни должно быть невозможное, и только оно одно имеет цену… Ну, а возможное… Я ходил по всем путям возможного в жизни, и везде жизнь ставила мне ловушки. Красота приводила к пороку, стремление к добру заставляло делать глупости и вносить к людям зло, стремление к истине заводило в такие дебри противоречий, что не знал, как и выйти. Безверие, порок мелкий, трусливый, потаенный, разочарование в чем-то, – и бессилие… Есть запрещенное, – к нему и тянешься… Манят услады сверхъестественные… пусть даже противуестественные. Мы слишком рано узнали тайну, и несчастны… Мы обнимали призрак, целовали мечту. Мы в пустоту тратили пыл сердца… сеяли жизнь в бездну, и жатва наша – отчаяние. Мы живем не так, как надо, мы растеряли старые рецепты жизни и не нашли новых. Вас и воспитывали диковинно: дерзновение отрока умерщвляли в нас, чтобы не вышло из среды нашей мужа.
Анна внимательно слушала, опустив глаза к зеленеющим травкам, ласкающим ее ноги.
– Я не все здесь точно понимаю, – тихо сказала она. – Так много недосказанного. Слишком много страсти и злости. Да и не на всех путях вы были.
«Однако, я исповедываюсь ей», – думал Логин. И дивился он на себя и на откровенность свою. Почему ей, непорочной, говорит он о пороках и доверчиво открывает ей свою душу… нищету своей души? Как все непорочные, она – жестокая…
– И отчего не исполняются надежды? – тоскливо заговорил он.
Анна подняла на него ясные глаза и тихо сказала:
– У нас в лесах цветет теперь много ландышей, белые в прозелень цветы, милые такие. А вам случалось видеть их ягоды?
– Нет, не доводилось.
– Да и мало кто их видел.
– А вы видели?
– Я видела. Ярко-красные ягоды. И никто-то, почти никто их не видит: ребятишки жадные обрывают цветы – и продают.
– Здесь лучше цвет, чем плод, – сказал Логин. – Красота цветка – достигнутая цель жизни ландыша.
Он вспомнил, как за полчаса перед этим мял и рвал ландыши. Он улыбнулся так горько, что Анна почувствовала смутную боязнь. Логин не объяснил, чему улыбается, хоть Анна вопросительно смотрела на него.
Глава третья
Ермолины провожали Логина. Был поздний вечер. Воздух был влажен и прохладен. Поля затуманивались. Неподвижны и грустны стояли придорожные липы. Зеленоватые цветы бузины пахли странно и резко. Травы дремали, кропя росою босые ноги Анны и Анатолия.
От столбовой дороги, в полуверсте от городской черты, отделялась неширокая, мощенная щебнем дорога. По ней до усадьбы Ермолина было около версты. Саженей за сто до усадьбы дорога обращалась в аллею – старые липы росли по обеим сторонам. За ними по одну сторону были пашни, виднелась деревенька Подберезье. По другую сторону, к городу, ряд лип был границею парка, раскинувшегося широко от дороги. В парке были пруды в виде озерок и речек, через которые переброшены мостики, были густые рощицы и веселые лужайки. За парком начинался сад. Между парком и садом, за рядом придорожных лип и небольшою площадкою, стоял дом с широкой террасою в сад. Высокий частокол охватывал двор, службы и сад, так что с дороги виден был только фасад дома с двумя балконами на концах второго этажа и с подъездом посредине. Парк огораживали только кусты акаций, – вход в него был свободен, и горожане иногда приходили сюда гулять. Впрочем, очень не часто, – далеко от города.
– Вы бываете у Дубицкого? – спросил Ермолин.
– Редко, да и то с неохотою, – ответил Логин. Ермолин засмеялся. Смех его был всегда заразительно веселый, звонкий. Да и весь он был крепкий. Плотный стан, сильные руки, борода лопатою, – и подвижное лицо, богатое разнообразием выражений, вдумчивые, проницательные глаза и характерные складки хорошо развитого лба – все обличало человека, который одинаково работает и мускулами, и нервами. Дети оба на него похожи.
– А ведь он вас хвалит! – сказал он Логину.
– Дубицкий? Удивительно!
– Как же! Он говорит, что вы один из всех здесь его понимаете. Ему кто-то передал, – пояснил Ермолин, – будто вы говорили: все здесь слабняки да лицемеры, один только, мол, Дубицкий хорош.
– Вы иногда говорите то, чего не думаете, – сказала Анна с трудно скрываемым волнением, и глаза ее зажглись.
Логин смотрел на ее ярко запылавшие щеки, – и гордая радость шевельнулась в нем, Бог весть о чем.
– Что ж, – сказал он, – Дубицкий все же выделяется.
– Еще бы! – воскликнула Анна. – Да и как выделяется.
– Хоть он и гнетет своих детей, – продолжал Логин, – да и сам железный. А то нынче у всех нервы…
– А раньше их не было?
– Люди, как и прежде, – сожрать друг друга готовы, а сами все гибкие, как вербовые хлыстики. Этот, по крайней мере, смеет быть жестоким откровенно.
– Так вот, – заговорил Ермолин опять, – у меня к вам просьба: авось вам и удастся то, о чем я вас попрошу.
– С удовольствием, если сумею, – ответил Логин.
– Дело вот в чем: есть в нашем уезде учитель Почуев. Он недавно кончил в здешней семинарии. Юноша скромный и добросовестный, хоть пороху не выдумает. Вот теперь его увольняют от службы за то, что подал руку Вкусову.
Логин удивился. Спросил:
– Исправнику? За это?
– Вас удивляет? Видите, какие случаи возможны в глуши. Учитель неопытный. Приехал к нему в школу исправник. Почуев первый протянул руку. Исправник раскричался – как смел забыться такой молокосос: должен был дожидаться, когда начальство протянет руку. Почуев возразил что-то. Это приняли за дерзость. А какая там дерзость, – просто переконфузился юноша, что кричат на него перед учениками. Теперь решено его уволить.
– Как это глупо! – воскликнул Логин.
– От Дубицкого тут много зависит, – продолжал Ермолин, – он, как предводитель дворянства, председательствует в училищном совете. Он может отстоять учителя, – если захочет.
– Да его ведь уже уволили?
Ну, могут опять назначить… хоть в другую школу, если в ту же нельзя. Вот мы с Нютою подумали, да и решили попросить вас зайти к Дубицкому и попытаться как-нибудь это устроить.
– Я с удовольствием, – отчего не попытаться. Да стоит ли?
– Ну, как не стоит, – где и когда он пристроится? А Дубицкого можно уговорить – он не благоволит к Вкусову… Съездил бы и я к нему, да он меня не любит: испорчу только своим вмешательством.
Ермолин усмехнулся добродушно и грустно.
– Хорошо, я схожу, если вы находите…
– Уж вы, пожалуйста, постарайтесь, – ласково сказала Анна, сжимая руку Логина.
Ее лучистые глаза доверчиво и нежно глянули на него, – и показалось Логину, что они смотрят прямо в заветную и недоступную глубину его души. И ответная чистая радость поднялась в нем и блеснула на миг в загоревшемся внезапно огне его мечтательно-утомленного взора.
Ермолины простились с Логиным… Он остался один. Влажная вечерняя тишина наполняла его светлою печалью. Отрывками вспоминались сегодняшние разговоры, – и воспоминания проносились медленно, как клочья облаков на небе, слегка озвездившемся, светло-синем с зеленоватыми краями. Один образ стоял перед ним неотступно, как небо, которое многократно просвечивало сквозь клочья облаков, – образ Анны. Очарование веяло от него… Но чем дальше уходил Логин, тем больнее разгоралась в его душе отрава старых сомнений. Мечта о счастии мучительно умирала, мимолетная, радостная, – и ненужная…
Логин думал о счастии того, кто полюбит Анну и кого она полюбит. Был теперь уверен в том, что для него это счастие недоступно. Да и не нужно оно ему. Сердце его холодно, – и никакой обман жизни не имеет над ним власти. Не может он полюбить, – и нечем ему возбудить любви! Одиноко догорит его жизнь. Порочно и холодно его сердце. Мысль отвергает плотскую любовь и всякое вожделение. Все желания имеют одинаково незаконную природу – и узаконенные обычаем, и тайные. Все они возникают из суетного стремления к расширению своей личности, призрачной, вечно текущей и обреченной на уничтожение. Горе вожделеющим, горе тем, кто надеется! Всякая надежда обманет, и всякое вожделение оставит по себе тягостный угар. Но и счастливы только желающие, – потому что всякое счастие – обман и мечта. Кто понял жизнь, тот ей рад и не рад, и отвергает счастие.
