Борис Можаев - Тихон Колобухин
Борис Можаев - Тихон Колобухин краткое содержание
Можаев Борис
Тихон Колобухин
Борис Можаев
ТИХОН КОЛОБУХИН
- Ты все говоришь, - правда, мол, свое возьмет, рано или поздно одолеет? - спрашивал меня шкипер Федот.
- Ну! Неверно?
- Может, и верно... Только не в наших местах. Мне так думается: правда где-то заблудилась. А может, дороги у нас неподходящие - боится завязнуть. Кто ее знает! Но в наших краях правда и не ночует.
- Это почему же?
- А потому... Ты Тихона Спиридоныча Колобухина знаешь?
- Знать не знаю, но слыхал.
- Что ж ты про него слыхал?
- Садовник он хороший... Сад большой вырастил в чистом поле.
- Про это и ребятишки знают, которые вон по садам лазают. А ты про его справедливость слыхал?
- Не припомню что-то.
- И об чем ты только помнишь? Если хочешь знать, перед Тихоном Спиридонычем все люди равны.
В прошлом году он председателю райисполкома Скобликову яблок бесплатно не дал. Тот прислал с "газиком" три мешка и записку от председателя колхоза: "Товарищ Колобухин, отпустить..." И подпись - Батурин. А Колобухин поперек этой записки написал: "За счет председателя колхоза". И - в бухгалтерию! Содрали с Батурина...
- И только?
- По-твоему, мало?
- Это все мелочи.
- Мелочи? Ладно. А как это рассудить - Колобухин от пенсии отказался?
- От какой пенсии?
- От государственной! Пока, говорит, мне шестьдесят лет не стукнет, пенсию получать не буду - совестно. А ведь у него не маленькая пенсия, он капитаном был, пожарным инспектором. И добровольно ушел в садовники, в колхоз... Это как рассудить?
Я пожал плечами.
- Любимое дело... Но при чем тут правда?
- Обожди! - сердито оборвал меня шкипер. - Ты сам небось не вступишь в колхоз? Добровольно! А? То-то и оно... Любимое дело? Я, может быть, тоже на земле люблю работать, но вот на пристани торчу... А Колобухин пошел... сад вырастил. Пятнадцать лет растил. И вдруг его из сада убрали. Теперь и скажи мне, есть у нас правда или нет?
- За что же его сняли?
- За непочтение родителей. В колхозе восемьсот рублей пропили, а он написал про это в листок народного контроля и по селам развесил. Сам Тутышкин приезжал. Это что, говорит, такое... Снять! Ну и сняли, и листки, и Колобухина.
Я без дальних разговоров закинул рюкзак за спину и прошел в деревню Малые Бочаги, где жил Колобухин. На травянистой дороге меня нагнал грузовик с полным кузовом людей - колхозники с лугов ехали. Проголосовал. Машина остановилась. Я влез в кузов. Тут мы и познакомились с Колобухиным. На нем была серая, потемневшая от пота и покрытая на плечах сенной трухой рубаха да видавшая виды соломенная шляпа с обвислыми и обтрепанными полями. Он был черен, как жук, с выпуклыми, блестящими карими глазами, с прямым носом и открытыми ноздрями.
Взглянув на мое газетное удостоверение, удивился:
- Неужели "туда" дошло?
- Дошло, - говорю.
- Но я не писал, не жаловался...
- Это неважно.
- Нет, важно. С работы меня никто не снимал, - я сам ушел. И вообще в моей истории винить некого, - он нахохлился, как петух перед боем.
Я не торопился с расспросами - здесь и народу было много, да и вообще сельские жители с ходу ничего не делают. Надо приглядеться к человеку, прикинуть, что к чему.
Возле школы мы выпрыгнули из машины и пошли в конец деревни. Тихон Спиридонович пригласил меня на чай.
Говорил он с корабишинским напевом, растягивал гласные в конце слов: "Нюра-а, ставь самова-ар!" "Подвывают", - смеются у нас в Тиханове над корабишинскими. Они, мол, люди пришлые и прозывались "талагаями". Одни, говорят, из Латвии переселились, другие - с Кавказа, третьи - из Крыма. Трудно определить, какая легенда наиболее правдива, - среди корабишинских жителей есть и медлительные голубоглазые гиганты Лактюнины, похожие на латышей, и бойкие приземистые черноголовые Кадушкины да Колобухины, смахивающие на крымских татар. Воистину русский бог велик.
- Вы родом из Корабишина, - говорю я.
- Как вы отгадали?
- По говору да по внешности.
Смеется:
- Меня на службе то за татарина, то за кавказца, а то и за еврея принимали.
- Давно переселились в Малые Бочаги?
- Пятнадцатый год пошел.
Его дом вынесен из посада и повернут лицом к улице, таким образом, как бы замыкает ее. Дальше ходу нет - поле. А вокруг этого пятистенка, обшитого тесом, разросся сад... И каких только чудес нет в этом саду! Тут тебе и малина величиной с кулак, и фрукты-ягоды, похожие сразу и на вишню, и на рябину - и кислят, и сластят, и во рту тают. И груши с яблоками растут на одном дереве. А под окном дальневосточный лимонник переплетается с виноградом "Мадлен-Анжевин".
- Тихон Спиридонович, откуда все это взялось?
Отвечает скромненько:
- Садовники присылают со всех концов... Кто семена, кто черенки. И я посылаю. Помогаем друг другу.
На стене у Колобухина висит карта европейской части Союза, - карта перекрещена черным карандашом, и как раз в пересечении диагоналей обведен жирный кружочек.
- Вот это и есть Малые Бочаги - пуп земли, - говорит Колобухин.
Разговор у нас был долгий, сумбурный, немыслимо разнообразный. Тихон Спиридонович все не хотел говорить про то самое, ради чего я пришел к нему. Делал он это не столько из скромности или боязни, сколько из желания понять - с кем имеет дело, прощупать, что ты за птица, ну и себя показать.
- Интересно, вы не знаете, - отчего это бельфлер-китайка подмерзает?
Спрашивает и смотрит на меня так, словно я и пустил по свету этот неустойчивый сорт яблонь.
Что-то мычу неопределенное, пожимаю плечами, а Тихон Спиридонович сочувственно кивает головой и завлекает меня все дальше в словесные дебри:
- Как мы знаем, аммиачная селитра убивает широколистник, лебеду и сурепку, а против злаковых сорняков ничего не придумано. К примеру, против пырея. Или, может, я отстал? Извиняюсь, конечно, вы не в курсе?
Услыхав, что я не "в курсе", он откинется на стуле, прикроет глаза, долго молчит, и чуть заметная улыбка играет на его сухих губах. Насладившись моей полной неосведомленностью, он добреет, начинает себя показывать:
- Скажу вам по секрету - омаиновая мазь из семян осеннего безвременника - лучшее средство против рака кожи.
- Что вы говорите?!
- Не верите? Сейчас покажу.
Он моментально снял рубаху, повернулся ко мне спиной и показал желтое пятно на лопатке:
- Вот. Меланома была. Врачи отказались, а я вылечил. Нюра, подтверди!
От шестка обернулась жена его, с покорным, одутловатым, нездорового цвета лицом:
- Истинная правда... Это не мазь, а сущая отрава. Как огнем жгла его. Он, бывало, как повязку наложит, так полночи крыком крычит.
Анна Петровна хоть и занята своим делом - жарит нам яичницу, подает огурцы, квас, но постоянно начеку, слушает, что говорит Тихон Спиридонович, не надо ли слово нужное вставить.
- А вот еще что интересно... - продолжает Тихон Спиридонович. - В нашей аптеке никто эритрицын не брал. Залежался. Но заболела девочка у соседки...
- Чем?
- Головная боль и температура...
- Да вроде бы она жаловалась на внутренности, - отозвалась от шестка Анна Петровна.
- Это возможно, - кротко соглашается Колобухин. - Боль, она хоть и чувствуется в голове, но причинную связь имеет с внутренними органами. Так вот я и говорю соседке: Марья, не ходи ты за лошадью в колхоз. День потратишь, а то и два - не отвезешь девчонку в больницу. Сама видишь уборочная кампания в разгаре. Вот тебе записка - сбегай в аптеку и скажи: Тихон Спиридонович Колобухин для себя, мол, просит этого лекарства. Принесешь - дай девочке. Оно и боль снимает, и аппетит дает. Лучшего лекарства не придумано.
- И помогло? - спрашиваю я.
- Как рукой сняло.
- С той поры это лекарство прямо нарасхват берут, - радостно подхватывает Анна Петровна. - Так и говорят аптекарю: дай нам лекарства Колобухина - ото всех болезней помогает.
Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана, словно в нем была не водка, а медвежья желчь. Я попытался подобраться к его загадочной истории издалека, благо думал, что выпивка погасит его бдительность. Но не тут-то было...
- Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались?
Улыбается:
- До пенсии я еще не дотянул.
- Года два-три.
- Неважно.
- Но вы служили в милиции?
- Двадцать пять лет...
- Уволили?
- Сам ушел.
- Куда?
- В колхоз.
- Кем? На какую ставку?
- Садовником... На тридцать трудодней.
Я невольно улыбаюсь:
- Веселый вы человек.
- Ага. Нюра, принеси-ка гитару.
Анна Петровна мягкой увалистой походкой сходила в горницу, принесла гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне:
- Может, вы попробуете?
- Нет, уж лучше вы сами...
- Как хотите.
Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел приятным с хрипотцой баритончиком:
Где-е же те лу-у-унны-ые ночи...
Где же тот пел со-о-лове-е-ей...
От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна:
