Линор Горалик - Ни слова о войне и о смерти (рассказы)
Обзор книги Линор Горалик - Ни слова о войне и о смерти (рассказы)
Горалик Линор
Ни слова о войне и о смерти (рассказы)
Линор Горалик
Ни слова о войне и о смерти (рассказы)
СОДЕРЖАНИЕ
Crokodeeja
Гольдмунд и Гольдмунд
Здравствуй, Маделейн.
Как хорошо
В подарок Георгию Жердеву
как выполнение данного однажды
обещания написать книжку,
в которой не будет ни слова
о войне и о смерти.
Crokodeeja
Ты даже не Crokodeeja, ты какое-то кошмарное проявление самого темного слоя моей фантазии, ты так страшна, что я не могу представить себе тебя по собственному желанию, и твой образ является мне исключительно вместе с болью, как подтверждение того, что тело и дух все же гниют одновременно. Маленький Фирзик, когда я рассказываю ему о тебе, только качает головой и рекомендует мне пить, вдобавок к снотворным, очень крепко заваренный зеленый чай. Большой Фирзик ведет себя иначе, он участливо расспрашивает меня о тебе, и в какой-то момент я поймал его на попытке подойти к твоему существованию психоаналитически. С тех пор я морочу его воспоминаниями детства, которыми не смог бы объяснить твое рождение даже самый бесстыдный спекулянт.
Фирзики, пытающиеся вернуть меня к жизни, представляются мне некими связующими элементами между реальностью и моим сознанием. Я рассуждаю так: я лежу в огне и боли, в страшном томлении духа, неподалеку витаешь ты, со своей омерзительной, яркой красотой, ничего не говоришь, а только ждешь от меня какого-то знака, который мне самому неведом, чтобы утащить меня окончательно в раскаленную, наполненную мукой вечность. И тут приходит большой или маленький Фирзик, с их одинаковыми прохладными ладонями, со шприцами, таблетками, обыденными дневными вопросами - и ты исчезаешь под натиском их медицины, боль несколько ослабевает, так, что я уже могу приоткрыть глаза и сквозь щелки век дивиться сходству отца и сына.
Фирзики - евреи карикатурного типа, крючконосые, сутулые, тонкопалые. Сходство их поражает и являет, по-видимому, предмет семейной гордости. Они заканчивали один факультет медицины в паргосском университете, и маленький Фирзик успел даже застать в живых нескольких преподавателей большого Фирзика и, следовательно, получить часть своих медицинских знаний в форме, почти дословно повторяющей преподнесенную его отцу за двадцать лет до того. Один раз большой Фирзик пришел ко мне с внуком, и я был поражен неприличием внешнего сходства этого ребенка со своими отцом и дедом. Самый маленький Фирзик был тогда всего пяти лет отроду, но сквозь детскую расплывчатую мягкость его черт я ясно увидел крючковатый нос, будущую сутулость, тонкие пальцы, сжатые в напряженный кулачок. Он был очень мал для своих лет, почти гном, и я подумал, что природа как будто отливает всех Фирзиков в одинаковой формы емкостях разного размера, все меньших и меньших. Правнук большого Фирзика, подумал тогда я, будет, наверное, настольным.
Crokodeeja, называю я тебя, и в этом имени, выражавшем у Уайлдера нежность, ласковое кокетство, для меня содержится крокодиловый кошмар, острые зубы, страшная рифленая кожа. Ты - прямое порождение моих болей. Мне кажется, что ты становишься все более и более тучной по ходу того, как мое тело тает в судорогах мучительной блевоты. Ты забираешь у меня плоть, как раньше забрала сознание. Гнусная crokodeeja. Когда боль начинает отступать перед колдовскими фирзиковскими приемами, ты начинаешь уменьшаться в размерах, так, что к моменту, когда огромный игольчатый шар в моей груди уже превращен в тяжелую гладкую лужу, ты висишь в воздухе, вцепившись по-жабьи крошечными ручками в какую-нибудь складку одеяла. Через несколько минут тебя уже нет. Вместо этого открывается дверь и входит Алена.
Мне сразу становится неловко, и радость от ее появления слегка разъедается этой неловкостью. Мне стыдно за свои костлявые руки, за всклокоченные волосы, за наверняка идущий от меня плохой запах. Алена всегда пахнет хорошо, и мне приятно, что сквозь горделивый слой алениных духов мой нос ясно различает тонкий, родной запах туалетного мыла. Пока Алена беседует с какой-нибудь ипостасью Фирзика, роется в тумбочке, готовит шприцы, я лежу с закрытыми глазами и готовлюсь их открыть, ибо та секунда, когда я заново открываю себе идентичность твоих с Аленой лиц, всегда для меня страшна, и даже боль вдруг ткнет под ребро, напоминая, что ты где-то здесь. Наконец, хлоп-хлоп - все позади, и Алена по-санитарски похлопывает остатки моего зада, и с этого момента ты изгнана из моей комнаты до наступления ночи.
Алена помогает мне перебраться к столу, и мы едим, как нормальные люди. Я становлюсь жаден в последнее время, может быть, потому, что знаю, что у меня все равно все отнимет рвота, а может, потому, что мне приятно такое здоровое удовольствие, как поглощение пищи. В эти моменты я такой же, как все, я вот не хуже Алены, которая занята возведением гигантского бутерброда с явным преобладанием майонеза среди прочих ингредиентов. Я тоже делаю себе бутерброд, с ветчиной и сыром, а на самый верх кладу кусочек яблока - для изысканности. Алена улыбается, я раскрываю пасть и откусываю полбутерброда одним махом. Алена улыбается опять, быстро и неправильно складывает из салфетки кораблик и говорит: Я хочу развестись.
Вечером, во время обхода, доктор Хаскин, фирзикозаменитель, уже посвященный в события сегодняшнего утра кем-нибудь из сестер, особо нежен со мной и ласков, и к обычной моей порции имована добавляет нозинан, маленький кружочек, уволакивающий меня в вязкий, непроглядный сон.
Я просыпаюсь, как всегда, не от боли, а от твоего присутствия, боль только прилагается к нему, как физической эквивалент муки. Как всегда, ты заботлива и нежна. Ты поправляешь штору, ложишься ко мне под одеяло, красивая и жуткая, такая жуткая, что я не могу шелохнуться и только пытаюсь издать какой-нибудь звук, способный приманить медсестру, но даже хрип требует подчинения тела мозгу, а тело мое сейчас подчиняется только тебе. Словно в доказательство этого, ты осторожно поднимаешь и опускаешь мою руку. Я, как всегда, не чувствую твоих прикосновений. Самое страшное в тебе - это неощутимые кожей прикосновения да еще твое свойство быть видной сквозь веки, так, что от тебя нельзя избавиться закрыванием глаз.
Ты никогда не сделала мне ничего плохого, ты деликатна, ласкова, внимательна ко мне, но при этом ты кошмарная Crokodeeja, и сейчас боль крушит мне легкие, вызванная к существованию твоим присутствием, и я первый раз понимаю, что это не боль ответственна за твои ночные визиты, а, напротив, твое появление выманивает на свет боль. Как только я это осознаю, ты одобрительно похлопываешь меня по щеке, и меня немедленно рвет. Ты отходишь о меня, садишься в кресло, перебирая бахрому, ждешь ухода медсестры. У тебя Аленина поза - ты упираешься локтями в колени, кладешь подбородок на ладони и так наблюдаешь за мной. Я вспоминаю об Алене, и меня рвет опять.
Утром приходит аленин адвокат, молоденький и хорошенький, в очечках, с русой челочкой, светлоглазый, длинноногий. Ему ужасно неловко, и я, ей-богу, не собираюсь облегчать его миссию. Я только после обхода, выкупанный, переодетый, накормленный, вместо боли в груди тяжелая ртутная лужа, даже приятная своим отличием от боли. Я намеренно отрешенно гляжу в потолок, решив не сказать ему ни слова за весь визит. Для него это сюрприз, он страшно мнется и даже пытается ко мне подлизаться, но я строг и удостаиваю его только кивками головы, продолжая смотреть в окно. Однако и у него есть для меня сюрпризик: я полагал, что он пришел побеседовать и "выровнять линию", но нет: оказывается, он притащил с собой готовый договор. Он читает мне этот договор вслух, я практически не разбираю ни слова, меня трясет в ознобе, и я изо всех сил стараюсь это скрыть, чтобы он не позвал медсестер и не ушел, и не пришел потом еще раз. Я готов сделать все, чтобы больше никогда его не видеть, я сдерживаю дрожь и тошноту, и даже готов дать разыграться поднимающейся в груди боли, чтобы только не звать медсестер. Внезапно мальчик-с-пальчик повышает голос, ему очень надо, чтобы я услышал и воспринял нечто из его волшебного документа, по которому моя жена переходит в распоряжение всего мужского населения земного шара. Я сосредотачиваюсь и понимаю: Алена отказывается от всего имущества. Всего, любого. Дом, машина, трогательные наши маленькие накопления остаются мне. Алена хочет только развод.
Когда он уходит, мы с тобой остаемся вдвоем. Мне делают два укола, но момент пропущен, и от боли я начинаю слабо скулить и плакать. Ты нежным жестом кладешь ладонь мне на грудь, ладонь каменная, боль не проходит, а только стягивается под то пространство, где лежит твоя ладонь, как войско под стяг, и там сейчас располагается ад, не филиал его, а весь гееном целиком, и я испытываю все муки всех грешников всех времен, сосредоточенные в крошечном овале. Я ничего не вижу, кроме тебя, значит, глаза мои закрыты, ты наконец снимаешь руку с моей груди, боль разливается по легким равномерно, и странным образом становится легче. Ты гладишь меня по щеке, поправляешь мешок на капельнице, отходишь от кровати и стоишь так, словно к чему-то прислушиваешься. Я открываю глаза, фирзики беседуют у окна, ты слушаешь их и потом подходишь ко мне с сочувственной улыбкой. Ты смотришь на меня нежно, вместо рук у тебя короткие зеленые лапы, и когда ты улыбаешься, твой рот полон острых неровных зубов. "Алена хочет выйти замуж, - говоришь ты. Это первый раз, когда я слышу твой голос из твоих же уст, потому что до сих пор он принадлежал только Алене. - Замуж хочет выйти Алена, а если ты умрешь неразведенным, то ей придется ждать, а то некрасиво. Ведь правда, некрасиво?" - сочувственно спрашиваешь ты, и в ожидании ответа невесть откуда взявшимся хвостом постукиваешь по полу. Однако язвительный твой выпад приходится мимо, я и сам все понял, и в ответ на твои слова я улыбаюсь, как могу, и ты в ярости клацаешь зубами, и на твоем хорошеньком личике на миг проступают грязно-зеленые крокодиловые разводы. Это первый раз, когда я беру над тобой верх.
