Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– Какая деревенщина! – пробормотал он, глядя вслед удаляющейся фигуре. – А у старика-то храбрости побольше! – заметил он, когда сквайр натянул поводья, пытаясь остановить лошадь. – Старая кобыла сама способна найти дорогу и без того, чтобы вести ее под уздцы, мой мальчик. Но я вижу тебя насквозь. Ты боишься, что твой старик отец повернет назад и взбесится окончательно. «Положение», нечего сказать! Нищий сквайр – человек, сподобившийся рассчитать своих людей перед самым наступлением зимы, бросив их на произвол судьбы, чтобы они умерли с голоду. И то, что ему нет до них никакого дела, вполне в духе старого жестокого тори.
Так, под предлогом заботы об уволенных работниках, мистер Престон тешил свое уязвленное самолюбие.
У мистера Престона было много поводов для радости. Пожалуй, он и вовсе мог забыть об этой незадаче, как он предпочел называть столкновение на пустыре, в свете увеличения собственного жалованья и доходов, равно как и популярности, коей он наслаждался в своем новом качестве. Весь Холлингфорд наперебой спешил засвидетельствовать свое почтение новому агенту графа. Мистер Шипшенкс был ворчливым, раздражительным и закоренелым старым холостяком, который наведывался в гостиницу в базарные дни, где не прочь был дать обед в честь троих-четверых избранных друзей и знакомых, с коими, в свою очередь, он тоже обедал при случае, дружески соперничая в вопросе вин. Но он «не ценил женского общества», как элегантно объясняла мисс Браунинг его нежелание принимать приглашение холлингфордских дам. Он обладал настолько грубой натурой, что в обществе своих близких друзей называл эти приглашения «старушечьей суетой», но, разумеется, те так и не узнали об этом. Мистер Шипшенкс и обе мисс Браунинг, миссис Гуденоу и остальные изредка обменивались клочками бумаги в четверть листа без конвертов – это изобретение в те времена было еще неизвестно, – но запечатанными в углах, вместо того чтобы быть заклеенными, как это делается сейчас. Поначалу они гласили: «Мисс Браунинг со своей сестрой, мисс Фебой Браунинг, передают мистеру Шипшенксу свои наилучшие пожелания и уведомляют его о том, что несколько друзей ответили любезным согласием на приглашение составить им компанию на чай в будущий четверг. Мисс Браунинг и мисс Феба будут чрезвычайно благодарны мистеру Шипшенксу, если он присоединится к их маленькому обществу».
А вот что писала миссис Гуденоу:
«Миссис Гуденоу приветствует мистера Шипшенкса и надеется, что он пребывает в добром здравии. Она была бы очень рада, если бы он почтил ее чаепитие своим присутствием в понедельник. Моя дочь, проживающая ныне в Комбермере, прислала мне парочку цесарок, и миссис Гуденоу надеется, что мистер Шипшенкс останется и отужинает с нею».
Указывать дату необходимости не было. Славные дамы сочли бы, что мир катится в преисподнюю, если бы приглашение было отправлено за неделю до указанного в нем события. Но даже цесарки на ужин не смогли соблазнить мистера Шипшенкса. Вспоминая домашние наливки, которыми его потчевали в прежние времена на приемах в Холлингфорде, он невольно вздрагивал всем телом. Хлеб с сыром и стакан горького пива или капелька бренди с водой, коими он наслаждался в старой одежде (поношенной и насквозь пропахшей табаком, но зато удобной), нравились ему куда больше жареных цесарок и березового вина[93], не говоря уже о жестком неудобном сюртуке, шейном платке с тугим узлом и тесных башмаках. Посему бывшего агента видели крайне редко, если видели вообще, на чайных приемах в Холлингфорде. Он мог бы писать свои отказы под копирку, настолько неизменными и одинаковыми они были.
«Мистер Шипшенкс считает своим долгом поблагодарить мисс Браунинг и ее сестру (или миссис Гуденоу, или кого-то еще, в зависимости от адресата), но дела безотлагательной важности не позволяют ему воспользоваться их любезным приглашением, за которое он выражает им свою чрезвычайную признательность».
Но теперь, когда его место занял мистер Престон и переселился в Холлингфорд, положение дел изменилось.
Он стал принимать оказываемые ему знаки внимания без разбору, в результате чего заслужил весьма лестное – золотое, как говорили в те времена – о себе мнение. В его честь устраивались приемы, «словно он был невестой на выданье», как выразилась мисс Феба Браунинг, и на всех из них он бывал непременно.
«Что нужно этому человеку?» – задавался вопросом мистер Шипшенкс, прослышав о любвеобильности, дружелюбии, общительности и прочих, достойных всяческих похвал, свойствах натуры своего преемника от своих друзей, которых старый управляющий еще сохранил в Холлингфорде.
– Престон не из тех людей, которые стараются угодить всем за просто так. Ему нужно нечто куда более весомое, нежели популярность.
Проницательный и дальновидный старый холостяк оказался прав. Мистеру Престону нужно было «нечто» куда более значимое, нежели простая популярность. Он взял себе за правило неизменно бывать везде, где можно было встретить Синтию Киркпатрик.
Не исключено, что Молли пребывала в куда более подавленном расположении духа, чем обычно, или же Синтия чрезмерно увлеклась, сама того не сознавая, вниманием и восхищением, которое ей оказывали Роджер днем, а мистер Престон – по вечерам, но настроение обеих девушек было прямо противоположным. Молли неизменно сохраняла мягкость, оставаясь молчаливой и строгой. Синтия же, напротив, искрилась весельем, сыпала остротами и болтала без умолку. Когда она только приехала в Холлингфорд, одним из ее величайших достоинств было то, что девушка умела внимательно слушать своего собеседника, а теперь возбуждение, чем бы оно ни было вызвано, сделало ее слишком беспокойной, чтобы она могла умолкнуть хоть ненадолго. Однако Синтия была слишком красива и остроумна, чтобы те, кто подпал под власть ее очарования, воспротивились ее сверкающему и искрящемуся вмешательству. Мистер Гибсон был единственным, кто заметил эту перемену, и попытался найти ей разумное объяснение.
«У нее, очевидно, развилась некая разновидность умственной лихорадки, – подумал он про себя. – Она очаровательна, но я ее не совсем понимаю». Не будь Молли настолько верна своей подруге, то могла бы счесть это постоянное великолепие несколько утомительным в ежедневной жизни, поскольку это был не ровный блеск водной глади под солнцем, а сверкание осколков разбитого зеркала, обманывающий и вводящий в заблуждение. Синтия более не могла разговаривать ни о чем размеренно и спокойно, и со стороны казалось, что темы для размышлений или разговоров утратили свою относительную ценность. Правда, пребывая в таком расположении духа, она иногда погружалась в глубокое молчание, которое можно было бы назвать угрюмым, если бы не ее несокрушимое добросердечие. Если следовало проявить доброту по отношению к мистеру Гибсону или Молли, первенство неизменно оставалось за Синтией. Она не отказывалась делать то, чего требовала от нее мать, сколь бы нелепыми ни казались ее желания. Но в этом случае вся жизнерадостность уходила из глаз Синтии.
Молли чувствовала себя удрученной и подавленной, сама не зная почему. Синтия отдалилась от нее, но причина была не в этом. Мачеха отличалась перепадами настроения и капризами; стоило Синтии вызвать ее неудовольствие, как она принималась осыпать Молли мелкими знаками внимания и деланой привязанности. Или же наоборот: все шло из рук вон плохо, мир катился в тартарары, и Молли не справлялась со своей миссией сделать его лучше и, следовательно, была во всем виновата. Но Молли обладала слишком уравновешенной натурой, чтобы страдать от переменчивости неблагоразумной особы. Она могла испытывать досаду, раздражение, но никак не депрессию. Нет, дело было не в этом. Настоящая причина заключалась в следующем. Пока Роджера неудержимо влекло к Синтии и он по собственной воле добивался ее расположения, в сердце Молли не заживала кровоточащая рана. Но это была любовь с первого взгляда, и девушка смиренно признавала ее как самую естественную вещь в мире. Глядя на красоту и изящество Синтии, она понимала, что никто не в силах устоять перед ними. Становясь же свидетельницей всех тех мелких знаков искреннего обожания, которые Роджер и не думал скрывать, она, вздыхая, говорила себе, что любая девушка с радостью распахнет свое сердце перед таким надежным и нежным мужчиной, как Роджер. Она бы с готовностью дала отсечь себе правую руку, если бы в том возникла надобность, чтобы ускорить его помолвку с Синтией. Самопожертвование лишь придавало пикантной остроты счастливому разрешению кризиса. Она негодовала, как ей казалось, из-за бестолковости миссис Гибсон, неспособной по достоинству оценить подобную искренность и преданность. И когда та называла Роджера «деревенским увальнем» или еще каким-нибудь уничижительным эпитетом, Молли судорожно прикусывала губу, чтобы промолчать. Но после всего этого случались тихие и спокойные дни, когда она, видя оборотную сторону происходящего, по обыкновению тех, кто жил в одном доме с интриганкой, осознавала, что отношение миссис Гибсон к Роджеру изменилось самым кардинальным образом, причем по совершенно непонятной Молли причине.
