Антоний Оссендовский - Ленин
Однако это закончилось. Дети начали болеть. Их тела покрылись язвами, которые лопались, источая кровь; ноги, руки и шея распухали и зудели; раны появились на губах и языках; горячка сжигала больных, дрожь сотрясала их.
Сенька понял, что происходит что-то плохое. С трудом выбрался он ползком из своей норы и добрался до города, падая ежеминутно и громко стоная.
Увидевши милиционера, приблизился к нему и начал клянчить и выть:
– Помогите! Какой-то мор на нас напал… Уже две девчонки померли и лежат не похороненные.
Милиционер проводил паренька в канцелярию, где Сенька рассказал все, едва шевеля опухшим языком.
Свалку окружили солдаты и попятились в сильном испуге.
– Сап! Сап! – кричали они с ужасом.
Часом позже за кучами мусора поставили три пулемета. Толпа посланных из тюрьмы политических арестантов заглянула в логовище бездомных детей, вытянула их из нор и канав, а когда потайные места опустели – пулеметы начали стрелять.
На навозе, присыпанном стоптанным тающим снегом, извергающим пар, остались неподвижные тела больных детей и арестантов. Долго вытаскивали их позже крючьями, сваливали в ящики с хлоркой и известью и погребали в глубоких траншеях, выкопанных тут же у свалки.
Случай эпидемии сапа и других болезней, распространяемых в Москве и всей стране толпами бездомных детей, перемещающимися из города в город, обратил внимание властей на это опасное явление.
В течение целой недели милиция и военные патрули устраивали облавы. Были собраны тысячи детей – оборванных, жалких, голодных и больных. Ленин прочитал об этом в газете «Правда», руководимой Надеждой Константиновной. Немедленно приказал он вызвать к себе руководителя Комиссариата Опеки над детьми, товарища Лилину. Перед революцией она была плохой актрисой, но позже сделала фантастическую карьеру. Она стала женой диктатора Петрограда, Зиновьева, и высоким комиссаром по вопросам воспитания молодых коммунистов.
– Что вы делаете в вашем комиссариате? – спросил Ленин резко.
Театральным жестом она подняла руку и начала декламировать:
– Наши дети принадлежат обществу, а следовательно, партии коммунистической! Оградили мы их от любви родительской, которая является вредной, потому что дети, воспитанные в семье, становятся антисоциальной группой. Между тем, мы воспитываем детей пролетарскими, врагами буржуазных щенят!
– Хватит этих глупых фраз! – прошипел Ленин. – Вот лежат передо мной газеты «Коммунист» и «Правда», а также рапорт товарища Калининой. Семь миллионов бездомных детей, а из них едва восемьдесят тысяч в приютах? Они пропадают физически и морально! Болеют проказой, сапом, сифилисом! Проституция малолетних принимает угрожающий характер… Стыд! Позор! Пусть товарищ предупреждает зло и помнит, что всяческими способами нужно скрывать это бедствие от иностранцев. Как раз должны скоро прибыть сюда товарищи из Английской партии лейбористов.
Лилина приняла близко к сердцу гневные слова диктатора.
Облавы продолжались без перерыва. Хватались девушки, почти дети, зарабатывающие на жизнь проституцией. Находили их как в канцеляриях милиции, торгующей ими, в казармах, так и в рабочих бараках, и даже в тюрьмах. На ребят охотились на свалках, в подвалах разрушенных домов, на кладбищах, где они скрывались от мороза и преследования. В редко посещаемых местах клали приманку – трупы лошадей, собак, мешок гнилого картофеля – и устраивали засады, как на диких зверей.
Больных сапом и проказой вывозили за город, приказывали копать рвы и расстреливали. Вместе с ними гибли больные цингой и сифилисом. Государство пролетариата не имело для них ни питания, ни лекарств, ни больниц. Рвы копали для себя сами, а извести и хлорки порой не хватало. Остальных заталкивали в товарные вагоны, пломбировали и высылали в особо богатые места. Москва была очищена от толп бездомных детей, которые, как бездомные собаки, бродяжничали по улицам и выли, попрошайничали под окнами столовых, чайных, управлений и хороших ресторанов, где пировали иностранные специалисты, комиссары и жадные заграничные купцы.
Английские и французские товарищи с восхищением рассматривали единственную площадь и три чистые улицы столицы, отреставрированные дома и магазины, переполненные заграничными товарами, красивый Кремль и декоративные фабрики, показываемые наивным гостям болтливыми комиссарами.
Не могли они прийти в себя от изумления, слушая в ярко освещенном Большом Театре оперы с гениальным Шаляпиным, поющим главные партии, или уплетая в великолепных ресторанах икру никогда не виданных рыб, рябчиков и попивая шампанское.
– Мой Бог! – возмущались англичане, приглашенные Лениным на банкет. – Какие поклепы возводят буржуи на коммунистов, которые в течение нескольких лет сотворили в стране такое небывалое благосостояние и порядок! Эти сэндвичи с рябчиком и икрой отменны! I am fed up26, но съем еще один!
Между тем, когда в бокалы дорогих гостей с Сены и Темзы щедро подливали шампанское марки Moеt et Chandon из дворцовых подвалов, один из вагонов, везущих бездомных детей в Харьков, подъезжал к Курску.
Морозная лунная ночь окутала таинственной мглой тянущиеся около железнодорожного полотна поля, покрытые снегом. Стучали колеса вагонов и скрежетали рельсы. Бледный голубой свет пробивался через щели стен и откинутый железный ставень, закрывающий оконце под потолком.
В вагоне было тихо…
Во мраке лежали неподвижные тела. Закутывались в клубок, нежно прижимались друг к другу, сплетались ногами и руками, втискивали головы под лохмотья, поджимали колени под подбородок, совали пальцы в рот. Никто не поднимался с места, никто ничего не говорил, не вздыхал, не жаловался, не плакал и не стонал.
В течение этих пяти дней езды в холодном вагоне, скрежещущем и скрипящем, все слова были сказаны, прозвучали все вздохи и унеслись в небо. Жалобы, содержащиеся в отчаянном рыдании и в безумных стонах, упали с остывающих губ, потрескавшихся от мороза, и замерзли вместе с телами.
Наконец, локомотив заревел долго и тревожно и остановился.
Какие-то люди с фонарями подбежали к темному вагону. Сорвали пломбу и открыли двери.
– Гей, выходите! – закричал пожилой железнодорожник с усами, покрытыми проседью и сосульками льда. – Вагон расхлябался до основания. Дадим другой…
Никто не отвечал, никто не пошевелился. Они светили фонарями, тянули лежащих за руки и ноги. Пассажиры красного вагона оставались неподвижными, окостеневшими и молчащими.
– Замерзли? – шепнул железнодорожник с сосульками на усах.
– Замерзли… – повторили другие и со страхом начали креститься, шепча: «Вечное царство им небесное дай, Господи!».
В данный момент в белом зале Кремля поднялся французский социалист и, поднимая над головой бокал с шампанским, воскликнул звучным высоким голосом:
– Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует товарищ Ленин и его стойкие сотрудники! Они являются апостолами новой справедливости и лучистого счастья всего человечества. Да здравствует Совнарком!
Ленин, веселый и любезный, кланялся на все стороны. Товарищ Лилина кокетливо смотрела на говорящего. Все были тронуты и счастливы, чувствуя, что новая страница в истории будет написана мудрой и полной любви ко всему миру рукой.
Даже холодные англичане поднялись и все сразу с чувством крикнули:
– Ура! Ура! Ура!
Железнодорожники на вокзале в Курске выносили из вагона замерзшие трупы детей и бросали их на перрон. Головы глухо ударялись о доски и камни.
Курск. Фотография. Начало ХХ века
Глава XXXIII
Семья Болдыревых вела работящую жизнь, окруженную уважением крестьян и комиссаров. Хотя инженеры и госпожа Болдырева не вмешивались в жизнь деревни, это, однако, угрожало им разными неожиданными опасностями.
Деревня начала действовать; сначала пассивно, позже активно сопротивлялась распоряжениям и декретам властей, разрушающих остатки благосостояния и порядка.
Как и прежде, посещали деревни и маленькие усадьбы странствующие неизвестные бродяги и старые нищие, разнося мрачные и тревожные вести; так теперь прибывали серьезные хозяева или деревенская молодежь. Останавливались у крестьян под видом обмена скота на хлеб или посещая знакомых дорогой в Москву, куда ехали на съезды или по служебным вопросам.
Тайком собирались хозяева, шептали им на ухо секретные слова, убедительные и возбуждающие воодушевление и непримиримость. Все чаще удавалось слышать восклицания:
– Хватит этого! Время взять власть в наши руки, тихо, без шума и крови…
Уезжающие оставляли после себя какие-то брошюрки, прокламации, написанные простым языком, понятным и решительным.
Ленин, мечтающий о быстром искоренении безграмотности, хотя и не закончил этого, но, однако, нанес смертельный удар по темноте народа и рабской безучастности. Никто уже не смел мечтать об унижении крестьянства железной рукой царизма или ЧК, опирающегося на преданных революции латышей и финнов. Ленин научил несколько миллионов крестьян искусству чтения, пробивая русло, ведущее к мозгу «земли». Плыли им не только газеты, брошюры и коммунистические прокламации, но также другое печатное слово, рожденное в неизвестных тайниках деревенского муравейника. Выделило оно из себя задумки практические и решительные. Они прислушивались к их советам, читали их воззвания к «земле».
