Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного
«О, жена моя! – воскликнул я. – Жена, которую я так горячо любил, за которую бы без раздумий отдал свою жизнь, если бы ты только приказала! Зачем ты меня предала? Я почитал тебя за само воплощение истины! Ах! И если бы ты выждала хоть один день после моей смерти и тогда сделала бы Гуидо своим любовником, говорю тебе, моя нежность была так велика, что я простил бы тебе это! Только что восставший из могилы, я мог бы уехать прочь и не подать о себе знака, да, если бы только ты подождала, если бы обронила по мне хоть одну слезу! Но когда твои собственные губы признались в преступлении; когда я узнал, что уже через три месяца после свадьбы ты начала меня дурачить; когда я услышал, что моя любовь, мое имя, мое положение, моя честь были использованы, как простое прикрытие для вашей интрижки с человеком, которого я называл другом! Боже! Какое создание из плоти и крови смогло бы простить такое предательство? Я не лучше других, но я тебя любил, и пропорционально моей любви возрастали и мои заблуждения о тебе!»
Она слушала, потихоньку приближаясь ко мне, слабая улыбка появилась на ее бледных губах, и она прошептала:
«Фабио! Фабио!»
Я посмотрел на нее, и мой голос сам собой понизился до тихого и печального тона, смягченного нежностью:
«Ай – Фабио! Что ты сделала с его призраком? Не странно ли звучит для тебя теперь это ненавистное имя? Для тебя, Нина, которую я любил, как немногие мужчины любят женщину; для тебя, которая не подарила мне ни капли взаимной любви; для тебя, которая разбила мне сердце и сделала меня таким, каков я теперь!»
Тяжелый ком подступил к горлу, и речь моя прервалась. Я был молод, и растраченная на пустую жестокость и разрушение моя жизнь показалась мне в тот момент невыносимой. Она выслушала меня, и еще более теплая улыбка засияла на ее лице. Она подошла ближе с легкой застенчивостью и вместе с тем умоляюще обняла меня за шею одной рукой, ее грудь высоко и часто вздымалась.
«Фабио, – забормотала она, – Фабио, прости меня! Я говорила в гневе, я тебя совсем не ненавижу! Идем! Я возмещу тебе за все страдания, я буду любить тебя, я буду искренней с тобой, я буду вся твоя! Знаешь, я еще не растеряла своей красоты!»
И она страстно вцепилась в меня, протягивая ко мне губы, в то время как ее огромные вопрошающие глаза исследовали мое лицо в поисках ответа на эти слова. Я взглянул на нее вниз с печальной строгостью.
«Красота? Простая пища для червей – мне плевать на нее! Кому нужно красивое тело, в котором обитает злая душа? Прощение? Вы просите о нем слишком поздно! Обиду, подобную моей, простить невозможно».
За этим наступило молчание. Она все еще обнимала меня, но ее глаза рыскали по мне, словно она искала какую-то потерянную вещь. Ветер неистово шумел ветвями кипарисов снаружи и завывал в щелях и дырах каменной стены, гремя и брякая железной дверью наверху, как будто знаменитый предводитель бандитов вырвался на свободу вместе со своими цепями и требовал, чтобы его впустили внутрь, чтобы забрать его припрятанную собственность. Вдруг лицо ее осветилось хитрым выражением и, прежде чем я сумел разгадать ее намерение, одним быстрым ловким движением она выхватила из кармана моего жилета кинжал, который я принес!
«Слишком поздно?! – вскричала она с диким смехом. – Нет, не слишком поздно! Умри, негодяй!»
На секунду яркое лезвие блеснуло в мерцающем свете, когда она замахнулась им в попытке нанести удар, а затем я поймал ее убийственную руку и с силой опустил вниз, борясь с ней за обладание оружием. Она держала его отчаянной хваткой, сражалась со мной не дыша, налегая на меня со всей своей силой, – этим она напомнила мне ту голодную грязную птицу, с которой я так жестоко боролся в ночь, когда меня похоронили заживо. На несколько кратких мгновений она проявила сверхъестественную силу: она прыгнула и вцепилась в мою одежду, держа кинжал зажатым в кулаке. Наконец я повалил ее на пол, задыхавшуюся и обессилевшую, с глазами, горевшими яростью; я вырвал лезвие из ее руки и занес над ней.
«И кто теперь будет говорить об убийстве? – вскричал я с горькой насмешкой. – Ох, какую радость вы упустили! Какой триумф вас ожидал, если бы только вы смогли пронзить меня в сердце и бросить здесь на самом деле мертвым! Что за прекрасная дорога лжи открылась бы перед вами! Как сладко бы вы возносили свои молитвы с остатками моей крови на руках! Ай! Вы бы дурачили этот мир до самого конца и умерли бы в ореоле святости! И вы еще смели просить моего прощения…»
Я резко остановился: странное, изумленное выражение, внезапно возникло на ее лице, она оглянулась вокруг с удивленным видом, затем ее взгляд вдруг стал пристальным, и она указала вперед в темный угол и задрожала.
«Тише, тише! – сказала она слабым, напуганным шепотом. – Смотрите! Как спокойно он стоит! Каким бледным выглядит! Не говорите, не двигайтесь, тише! Он не должен услышать вашего голоса, я пойду к нему и скажу ему все, все…» Она поднялась и протянула вперед руки умоляющим жестом:
«Гуидо! Гуидо!»
С неожиданно заледеневшим сердцем я посмотрел в том направлении, где что-то привлекло ее внимание, – все скрывал глубокий мрак. Она схватила меня за руку.
«Убейте его! – шептала она неистово. – Убейте его, и тогда я буду вас любить! Ах!» – и со страшным возгласом она начала быстро отступать назад, словно на нее надвигалась какая-то угрожающая фигура. «Он идет, он уже близко! Нет, нет, Гуидо! Ты не тронешь меня, не посмеешь, Фабио мертв и я свободна, свободна!» Она остановилась, ее дикие глаза смотрели вверх; видела ли она там нечто ужасное? Она подняла вверх обе руки, словно в попытке защититься от какого-то воображаемого удара, и, издав громкий крик, она рухнула наповал на каменный пол без чувств. Или замертво? Я задавался этим вопросом с безразличием, когда смотрел вниз на ее неподвижное тело. Сладкий вкус мести ощущался на моих губах и заполнял меня безумной радостью. Поистине я обрадовался, когда моя пуля, звонко просвистев в воздухе, принесла смерть Гуидо, но тогда моя радость омрачилась сожалением. Теперь же ни единого трепета жалости не возникло во мне, ни малейшей эмоции нежности; грех Феррари был велик, но это она его искусила, поэтому ее преступление было еще тяжелее. И теперь она лежит здесь – белая и молчаливая, в мертвенном обмороке, который мог и в самом деле оказаться смертельным, почем мне было знать или беспокоиться об этом! Неужели призрак ее любовника действительно предстал пред глазами ее отягченной совести? Лично я в этом не сомневался и едва ли испытал бы страх, если бы увидел бледную прозрачную его тень рядом с собой, когда с удовлетворением рассматривал поверженное тело предательницы, которая бессмысленно разрушила обе наши жизни.
«Ай, Гуидо, – пробормотал я вслух, – это твоих рук дело? Ты отомстил, бесплотный дух, отомстил, как и я, теперь лети же с миром прочь от земли и ее обитателей! Тебе предстоит пройти сквозь очистительный огонь, который уничтожит грехи твоего подлого характера, чтобы в конце концов заслужить прощение; но для нее сам ад достаточно ли черен, чтобы вместить ее душу?»
И я медленно двинулся к лестнице, подумав с мрачной уверенностью, что настало время оставить ее! Вероятно, она была мертва, а если и нет, тогда вскоре будет! Я остановился в нерешительности; дикий ветер настойчиво гремел железной решеткой и завывал, словно сотня скорбящих воздушных существ. Свечи слабо горели, и темнота склепа сгущалась. Его мрак меня мало пугал: я уже привык к его невидимым ужасам, ползающим паукам, странным уродливым жукам, пятнам синей плесени на стенах. Пугающие голоса летучих мышей и сов, которые в испуге от яркого света сами разбегались по дырам и щелям в поисках укрытия, нисколько меня не пугали, поскольку я уже давно привык к ним. Для меня тогдашнего императорский дворец казался менее приятным, чем этот доблестный дом смерти, этот каменный свидетель моего возвращения к жизни, а затем – и моего вечного страдания. Глубокий звон колокола на башне кладбищенской церкви пробил один удар! Нас не было уже около двух часов на блистательном сборище, что осталось в отеле. Несомненно, нас уже повсюду разыскивали, но это не имело значения! Сюда они не придут нас искать. Я решительно шагнул на лестницу, и, как только я поставил ногу на первую ступень, моя жена зашевелилась – ее обморок прошел. Меня, приготовившегося уйти, она не видела со своего места и забормотала что-то про себя тихим голосом, а затем, собрав руками собственные рассыпавшиеся волосы, казалось, поразилась их цвету и текстуре, поскольку начала гладить и перебирать их, пока наконец не разразилась веселым смехом, таким не соответствующим всему окружению, что он поразил меня больше, чем ее попытка меня убить.
Она теперь уже встала во всей своей прежней цветущей красе и божественном величии и, улыбаясь как довольное дитя, стала тщательно приводить в порядок свое платье. Я замер от удивления и следил за ней. Она подошла к бандитскому гробу и начала рассматривать его содержимое: кружева, серебряные и золотые браслеты, древние украшения; она брала их аккуратно в руки, будто пыталась мысленно подсчитать их стоимость. Драгоценные камни, вставленные в колье, браслеты и прочие женские украшения она надевала на руки одно за другим, пока ее шея и запястья не оказались унизаны и буквально не засветились бесчисленными дорогими камнями всех цветов. Я поразился ее странному поведению, но все еще не разгадал его значения. Я отошел от лестницы и тихонько приблизился к ней. Хрясь! Что это было? Странный тихий грохот, будто далекое землетрясение, последовал за резким треском; я остановился, чтобы прислушаться. Яростный порыв ветра обрушился на склеп с диким воем, словно какой-то злобный дьявол, и сильный сквозняк из верхних ворот загасил две свечи.
