Роже Гар - Семья Тибо (Том 2)
Шагали они быстро, однако это не мешало Жаликуру поддерживать беседу. Молчание не входило в кодекс его вежливости. Говорил он на разные темы и на все одинаково легко и дружественно. Но чем становился он любезнее, тем больше, как казалось Антуану, он клал расстояние между собой и собеседником.
Они дошли до площади Пантеона. Не замедляя шага, Жаликур поднялся на пятый этаж. На лестничной площадке старый джентльмен подобрался, снял шляпу и, сделав шаг в сторону, пропустил первым Антуана так, словно дверь вела в Галерею зеркал.
В прихожей приятно пахло овощами, очевидно, готовили рагу. Жаликур, не задерживаясь, церемонно провел гостя через гостиную, примыкавшую к рабочему кабинету. Маленькая квартирка была забита инкрустированной мебелью, пуфами, обтянутыми штофом, безделушками, старинными портретами. Рабочий кабинет темная тесная комната казалась слишком низкой, так как вся задняя стена была занята роскошным гобеленом, изображавшим встречу царицы Савской с Соломоном; гобелен не умещался целиком на стене; пришлось подвернуть края, и персонажи значительно выше человеческого роста очутились без лодыжек и упирались в потолок своими диадемами.
Жаликур пригласил Антуана сесть. А сам опустился на плоские и порядком выгоревшие подушки бержерки, стоявшей против письменного стола из красного дерева, где все валялось вперемежку, - тут он работал. Между двух подушек, на фоне темно-оливкового плюша его закинутая назад голова, костистое лицо, крупный горбатый нос, срезанный лоб и особенно белоснежные, словно бы напудренные локоны были вполне под стиль всей обстановки.
- Ну-с, - сказал он, крутя перстень, слишком широкий для худого пальца, - ну-с, я поделюсь сейчас с вами тем, что сам постараюсь вспомнить... С вашим братом наши отношения начались через корреспонденцию. В то время должно быть, года четыре-пять назад - ваш уважаемый брат, очевидно, готовился поступать в университет. Припоминаю, он писал мне о моей книге, которая как раз вышла в свет в те далекие времена.
- Да, - подтвердил Антуан. - "На заре века".
- По-моему, письмо сохранилось. Меня поразил его тон. Я ответил, даже пригласил его зайти ко мне, но он не зашел - по крайней мере, в то время. Ждал вступительных экзаменов, чтобы мне представиться: и вот здесь-то начинается вторая фаза наших отношений. Весьма короткая фаза, всего час беседы. Ваш уважаемый брат явился ко мне поздно вечером, явился неожиданно, было это три года назад, как раз перед началом учебного года, другими словами, в первых числах ноября.
- Как раз перед самым своим бегством!
- Я его принял; я всегда принимаю молодых визитеров. До сих пор помню его лицо, энергичное, страстное, а в тот вечер даже какое-то лихорадочное (Жак показался Жаликуру тогда чересчур экзальтированным и даже чуточку фатоватым). Он не знал, какое решение принять, и пришел посоветоваться со мной: следует ли поступать в высшее учебное заведение и благоразумно окончить курс? Или, может, лучше избрать другой путь? - впрочем, он сам, на мой взгляд, не умел еще хорошенько его определить, и, думаю, дело сводилось к тому, чтобы отказаться от экзаменов, работать как вздумается, писать...
- Ничего этого я не знал, - пробормотал Антуан. Ему припомнилась его собственная жизнь в течение месяца, предшествовавшего отъезду Рашели, и он в душе упрекнул себя, что совсем забросил тогда Жака.
- Признаться, - продолжал Жаликур чуть кокетливо, но даже и это ему шло, - признаться, я не слишком ясно теперь припоминаю, что ему тогда присоветовал. Должно быть, уговорил его не порывать с университетом. Это было бы естественнее всего. Для юношей его склада все, чему мы там учим, в сущности, вполне безобидно; такие сами инстинктивно выбирают то, что нужно; им присуще - как бы получше выразиться? - ну, что ли, вольнодумство высокого полета, поэтому-то они и не позволяют водить себя на помочах. Университет гибелен лишь для робких и совестливых. Короче, мне тогда показалось, что ваш уважаемый брат пришел просить моего совета просто для проформы, а сам уже принял решение. Вот это-то и свидетельствует о подлинности призвания, раз голос его столь силен. Не так ли? Говорил он со мной об университетском духе как таковом по-юношески резко, о дисциплине, кое о ком из профессоров и даже, если память мне не изменяет, о своей жизни в семье, о жизни общественной. Вас это удивляет? А я очень люблю молодых. Благодаря им я старею не слишком стремительно. Они сразу угадывают под моей личиной профессора литературы старого неисправимого поэта, с которым можно без обиняков обмениваться мыслями, и ваш уважаемый брат, если не ошибаюсь, тоже не отказал себе в этом удовольствии... Мне люба нетерпимость юности. Если юноша бунтует против всех и вся, это хороший знак, особенно если бунт этот у него в крови. Мои ученики, те, что добились чего-то в жизни, все без исключения были из непокорных, из тех, кто, по выражению господина Ренана{42}, моего учителя, входит в жизнь "с кощунством на устах"{42}. Но вернемся к вашему уважаемому брату. Не помню уж, как мы с ним расстались. Помню только, что назавтра, а может быть, на второй день, я получил от него письмецо, которое храню до сих пор. Неискоренимая привычка коллекционера...
Он поднялся, открыл стенной шкаф и, подойдя к письменному столу, положил на него папку.
- Это не письмо, просто он прислал мне переписанное от руки стихотворение Уитмена и даже не подписался. Но почерк вашего уважаемого брата врезается в память, прекраснейший почерк, не правда ли?
Не прерывая монолога, Жаликур развернул листок бумаги и пробежал его глазами. Потом протянул Антуану, а того словно по лицу ударили: этот нервный почерк, простой сверх меры и, однако ж, аккуратный, буквы закругленные, какие-то кряжистые. Почерк Жака.
- К несчастью, - продолжал Жаликур, - конверт я выбросил. Откуда он мне писал? Впрочем, истинный смысл этого стихотворения Уитмена открылся мне только сейчас.
- Я недостаточно хорошо знаю английский и, пожалуй, так сразу не разберусь, - признался Антуан.
Жаликур взял у него из рук листок, приблизил его вплотную к своему моноклю и перевел:
- "A foot and light-hearted I take to the open road...
Легкой стопой и с легким сердцем вступаю я на открывающуюся передо мной дорогу, на широкую дорогу. А передо мной, здоровым и свободным, - целый мир.
Передо мной темнеет дорога, и не важно, куда приведет меня... wherever I choose... Я и сам не знаю, куда мне захочется пойти.
Отныне я не прошу ни о чем судьбу... я не взываю к удаче, я сам своя удача!
Отныне я уже не хнычу, я не postpone no more... я не выжидаю... мне ничего не надо!
Прощайте сердечные муки, библиотеки, критические споры!
Сильный и довольный, I travel... Я иду... I travel the open road... Шагаю по широкой дороге!"
Антуан вздохнул.
Наступило короткое молчание, потом Антуан спросил:
- А новелла?
Жаликур вынул из папки номер журнала.
- Вот она. Напечатана в сентябрьском номере "Каллиопы". "Каллиопа", журнал молодых, вполне современный, выходит он в Женеве.
Антуан жадно схватил журнал, лихорадочно полистал его. И вдруг он снова наткнулся на почерк брата. Под заголовком новеллы "Сестренка" Жак написал следующие строки:
"Разве не сказали вы мне в тот незабываемый ноябрьский вечер:
"Все на свете подчинено воздействию двух полюсов. Значит, истина всегда двулика?"
А порой и любовь.
Джек Боти".
Антуан не понял ни слова. Ну, ладно, потом. Женевский журнал. Значит, Жак в Швейцарии? "Каллиопа", 161, улица Рон, Женева.
Эх, хорошенькое будет дело, если в редакции не найдут адреса Жака!
Он не мог усидеть на месте. И поднялся.
- Я получил этот номер в конце каникул, - пояснил Жаликур. - Ответил я не сразу, только вчера собрался. Я чуть было не отправил письмо прямо в "Каллиопу". И спохватился чисто случайно: если автор печатается в швейцарском журнале, это еще не значит, что он не живет в Париже (старик удержался и не сообщил, что на его решение повлияла стоимость заграничной марки).
Антуан уже не слушал. Заинтригованный до предела, теряющий последнее терпение, с горящими щеками, он выхватывал какую-нибудь непонятную, волнующую строку, машинально листал страницы, которые были написаны его братом, сами были воскресшим к жизни Жаком. Ему не терпелось остаться одному, словно чтение этой новеллы сулило невесть какие откровения, поэтому он и поспешил распрощаться с хозяином.
Провожая Антуана до входной двери, Жаликур успел наговорить ему кучу любезностей; казалось, все его фразы и его жесты были предусмотрены неким церемониалом.
В прихожей он остановился и указал пальцем на "Сестренку", которую Антуан держал под мышкой.
- Сами увидите, увидите сами, - проговорил он. - Я чувствую в нем талант. Но я, признаться... Нет! Слишком я стар. - И так как Антуан из вежливости хотел возразить, старик добавил: - Да, да, стар... Уже не понимаю того, что чересчур ново... Надо смотреть правде в глаза. С годами дубеешь... Вот, возьмите музыку, в этой области я, к счастью, еще могу идти в ногу со временем: был всю жизнь страстным вагнерианцем и, однако, понял Дебюсси? И пора было. Представляете себе, а вдруг я бы проглядел Дебюсси. Так вот, сударь, теперь я твердо уверен, что в литературе проглядел бы Дебюсси...
