Иван Лазутин - Суд идет
— Кто еще хочет выступить? — обратился к собранию Наседкин, настороженно посматривая в сторону Варламова.
Все молчали. Через полуоткрытую дверь было отчетливо слышно, как уборщица тетя Фрося с кем-то разговаривала по телефону. По лицам всех пробежала легкая улыбка. Тетя Фрося разговаривала с кем-то из своих знакомых, которых, судя по ее ответам, притесняет и оскорбляет соседка по квартире.
— А вы что сидите?! Напишите прокурору заявление, пусть подпишутся свидетели, и ему вляпают семьдесят четвертую наверняка. Да, да, как пить дать семьдесят четвертая по нем, пьянчуге, плачет. Только чтоб свидетели были обязательно хорошие люди.
Все знали, что тетя Фрося совершенно неграмотная. Крест против ее фамилии в ведомости у кассира всегда смешил всех в день получки. А тут смотрите-ка… Сама квалифицирует по Уголовному кодексу нарушение общественного порядка.
Прокурор жестом попросил Артюхина закрыть дверь.
Тот как по команде вскочил и, скрипя протезом, кинулся к дверям.
— У меня есть несколько слов по докладу, — не вставая, с расстановкой сказал Богданов. — Я внимательно слушал товарища Наседкина и считаю, что он объективно и с партийной справедливостью рассказал о работе молодых специалистов. Хотя и ершились вы сейчас, товарищ Кобзев, защищая Шадрина… Я понимаю, это, конечно, похвально, когда товарищ вступается за товарища по работе. Однако, как прокурор, я заявляю, что работой Шадрина я недоволен. И скорее всего не столько работой, сколько тем взаимоотношением, какое у него сложилось со старшими товарищами. И правильно здесь отмечал Наседкин, что многому ему следует учиться у Артюхина. Учиться скромности, учиться строгой исполнительности и тому такту, который необходим, когда разговор идет о рабочей, трудовой дисциплине. Да, Шадрин с отличием закончил университет, у него где-то, когда-то были даже напечатаны научные статейки, у него в дипломе в графе «Специальность» стоит — «Научный работник в области юридических наук». Все это похвально, отлично. — Богданов притушил в пепельнице папиросу и, словно что-то обдумывая, тихо продолжал: — Но, честно признаться, встречали мы иногда ученых мудрецов с университетскими дипломами. Все мы помним Сысоева, который тоже окончил университет и был направлен работать в нашу прокуратуру. Я никогда не забуду, как в личной беседе со мной он заявил, что работа следователя — это не его удел, что он научный работник в области юридических наук, а не белый негр. Быть следователем с его высшей квалификацией юриста — это, как он выразился, бить из пушек по воробьям. А что получилось на деле? — Богданов развел руками. — Шарлатан, хвастунишка и бездельник! Он в подметки не годился тем ребятам, которые пришли из двухгодичной юридической школы. А недавно до меня докатился слух, что из нотариата Сысоева тоже прогнали. А все с чего началось? С самомнения! С яканья, с неуважения к старшим, которые, слава богу, на практической работе зубы съели.
Прокурор отпил глоток воды, вытер платком со лба пот и продолжал уже более спокойно:
— Вот этой-то болезнью, как вижу я, и болен Шадрин. Он тоже с отличием закончил Московский университет, тоже квалифицирован Государственной комиссией как научный работник в области юридических наук. А вот солдатом, рядовым солдатом советской прокуратуры быть не желает. Сегодня ему сразу же подай генеральскую звезду, а завтра он потянется к маршальскому жезлу. Я уважаю людей, которые в решающих случаях имеют собственное мнение и не боятся твердо высказать его своему руководству, если даже оно, это мнение, идет в разрез с мнением начальника. Но тот модный нигилизм и какое-то болезненное, недружелюбное и скептическое отношение к распоряжениям старших, которое бросается в глаза всем, кто сталкивается с Шадриным, заставляют меня полностью согласиться с той характеристикой, которую дал сегодня Шадрину помощник прокурора. Я неоднократно, даже сегодня, по-дружески, почти по-отцовски, предупреждал, советовал Шадрину, что нужно быть скромнее, уважительнее, старательнее относиться к своим обязанностям. Но, как видно, его гонор с ним родился. Вот обо всем этом-то мне и хотелось сегодня сказать на собрании и обратиться к вам, Ксенофонт Петрович. — Тут прокурор посмотрел в сторону Варламова. — Уж, пожалуйста, не присылайте нам шибко ученых следователей. Мы как-нибудь сами подыщем себе товарищей из юридической школы и справимся без университетских дипломантов. Пусть они из своих пушек осаждают бастилии большой науки, а нам нужны следователи с винтовками, рядовые бойцы по борьбе с нарушителями общественного порядка.
Богданов откашлялся в кулак и закончил:
— А Шадрину над всем этим советую хорошенько подумать и в корне изменить свое отношение к работе. Иначе ничего не получится. Я не желаю, чтобы он повторил карьеру Сысоева. Это мое последнее слово.
Прокурор умолк. Собрание подходило к концу. По неписаному правилу ведения собраний, стало традицией: уж если с итоговой речью выступил старший начальник, то выступать после него подчиненному считалось вроде бы неэтичным. Так решил и Наседкин. Обращаясь к собранию, он спросил:
— Еще никто не желает выступать? — Последние слова он произнес скороговоркой и поспешил «закругляться». — Я думаю, что по второму вопросу мы примем соответствующее решение, в котором отметим…
Наседкина перебил Кобзев:
— Нужно дать слово Шадрину. Пусть выскажется.
— Пожалуйста! А кто его лишает слова? Не за язык же его тащить! Товарищ Шадрин, у вас есть что сказать собранию? Как вы думаете реагировать на критику по вашему адресу?
Шадрин неторопливо встал и тихо ответил:
— Критику приму к сведению.
Такое равнодушие Шадрина к собственной судьбе озадачило Кобзева. Он смотрел на него широко открытыми глазами, словно собираясь выругаться: «Какой же ты дурень! Ведь так сомнут! Слопают в два счета! Нужно отбиваться, когда тебя хватают за горло и душат! А ты!..»
Наседкин облегченно вздохнул и продолжал:
— Итак, товарищи, переходим к результативной части собрания…
— У меня есть слово! — резко бросил с места старший следователь Бардюков.
Он встал и откашлялся.
«Экая дерзость!..» — сквозило во взгляде Наседкина, который осторожно посматривал то на прокурора, то на Бардюкова. Он решал — дать или не дать ему слово.
— Пусть выскажется, — благодушно протянул Богданов.
— Я не согласен с критикой по адресу Шадрина. Как в докладе помощника прокурора, так и в выступлении Николая Гордеевича — явная передержка. Десять лет я работаю следователем в прокуратуре. Через мои руки прошло несколько десятков практикантов-стажеров и более двух десятков молодых следователей. Я должен сказать, что равного Шадрину по способностям и по добросовестному отношению к делу я не встречал. Пусть, конечно, от моих похвал не закружится у Шадрина голова, но я своим долгом, долгом коммуниста считаю заявить партийному собранию, что так с молодыми специалистами работу не ведут. Так не воспитывают! За полгода Шадрин не имеет ни одного замечания. Кроме похвал и поощрений с моей стороны и со стороны прокурора, он ничего не знает. И вдруг… То, что я сегодня услышал, для меня прозвучало сплошной неожиданностью. Я прошу так и записать в протоколе собрания, что критика молодого следователя Шадрина со стороны руководства прокуратуры была необъективной. Бить из-за угла и неожиданно опускать на голову человека дубину — этот порочный метод критиканства и зубодробиловки давно осужден партией. Вот все, что я хотел сказать.
Атмосфера собрания накалилась. По щекам прокурора поплыли багровые пятна. Однако выступление Бардюкова он выслушал внешне спокойно, даже с каким-то начальственным благодушием.
Варламов вытащил блокнот и что-то торопливо записывал. Авторучка инструктора райкома бегала по листам лихорадочно.
…В резолюции собрания выступления Кобзева и Бардюкова почти не были упомянуты. Они были представлены как частые замечания по адресу Наседкина, выступившего с резкой критикой недостатков.
Кончилось собрание в десятом часу вечера. Инструктор райкома ушел сразу же. Последние минуты он все чаще и чаще посматривал на часы. Перед уходом он подошел к прокурору и Бардюкову, сказал, что у него есть серьезный разговор, который лучше всего перенести на следующий день и вести его не здесь, в прокуратуре, а в райкоме партии.
Варламов остался в кабинете прокурора, когда из него вышли все, кроме Богданова.
В коридоре к Шадрину подошел Кобзев и принялся ругать его за то, что тот отказался от выступления.
— Ведь ты же признал эту пошлую критику! Но это же не критика, а издевательство! Перед райкомом и перед городской прокуратурой тебя представили как лентяя и выскочку. Смотри, до чего договорился Богданов — намекнул насчет судьбы Сысоева. Эх ты, Шадрин, Шадрин, а я-то думал!..
