Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
И он продолжал в том же духе, повторяя все то, что уже говорил раньше, пока не вышел из комнаты. Осборн же огрызался в ответ на его необдуманные реплики, чем приводил отца в еще больший гнев. Не успела за сквайром захлопнуться дверь, как Осборн развернулся к Роджеру и спросил:
– Ты ведь пойдешь, разумеется, Роджер? Ставлю десять против одного, что к завтрашнему утру он передумает.
– Нет, – не раздумывая, ответил Роджер, поскольку и сам был крайне разочарован. – Я не намерен лишний раз сердить его и потому откажусь.
– Не будь дураком! – вскричал Осборн. – Право слово, отец слишком уж безрассуден. Ты же слышал, как он сам себе противоречит. И обращаться с тобой, как с несмышленым ребенком, когда…
– Давай более не будем говорить об этом, Осборн, – предложил Роджер, быстро набрасывая ответ.
Когда письмо было написано и отправлено, он подошел к Осборну и ласково положил руку ему на плечо, пока тот сидел и делал вид, будто читает, а в действительности злился на отца и брата, хотя и по совершенно разным причинам.
– Как идут дела с поэмами, старина? Надеюсь, они уже почти готовы выйти в свет.
– Нет, еще не готовы. Если бы не деньги, меня бы ничуть не волновало, что их никогда не опубликуют. Какой смысл в славе, если с нее не пожнешь плодов?
– Ладно, давай оставим эту тему и поговорим лучше о деньгах. На следующей неделе я уеду, чтобы сдать экзамен на получение стипендии, и тогда у нас с тобой будет общий кошелек, поскольку теперь, когда я стал старшим ранглером, они не посмеют отказать мне в стипендии. Сейчас у меня самого в карманах пусто, а беспокоить отца мне бы не хотелось. А когда я стану членом научного общества и получу стипендию, ты отвезешь меня в Винчестер и познакомишь со своей крошкой женой.
– В следующий понедельник будет месяц, как я видел ее в последний раз, – обронил Осборн, откладывая в сторону бумаги и глядя в огонь, словно надеясь таким образом вызвать ее образ перед своим внутренним взором. – В письме, которое я получил от нее сегодня утром, она просит передать тебе свои наилучшие пожелания. Переводу на английский оно не подлежит, лучше прочти его сам, – продолжал он, указывая на строчку или две в письме, которое извлек из кармана.
Роджер заподозрил, что несколько слов были написаны с грамматическими ошибками, но в них было столько нежности и любви и они несли на себе такую печать простой и искренней благодарности, что его вновь потянуло к невестке, которую он так и не видел до сих пор. Роджер знал, что Осборн познакомился с ней, помогая ей искать потерявшиеся игрушки детей, которых она повела на прогулку в Гайд-парк. Миссис Осборн Хэмли, в сущности, являла собой француженку-бонну, очень миленькую, очень изящную и очень ранимую, которую буквально тиранили грубые маленькие мальчики и девочки, врученные ее попечению. Она была сиротой, которой удалось произвести впечатление на одно путешествующее английское семейство, когда в гостинице она принесла madame несколько предметов lingerie[83]. Ее поспешили нанять в качестве бонны для детей, отчасти в качестве домашней любимицы и игрушки, а заодно и потому, что детям будет полезно изучать французский под руководством уроженки этой страны (из Эльзаса!). Мало-помалу в суете и сутолоке Лондона госпожа перестала обращать на Эйми внимание; француженка же, чувствуя себя все более одиноко в чужом городе, изо всех сил старалась исполнять свои обязанности. Единственного проявления доброты оказалось достаточно, чтобы фонтан забил с пугающей силой. Они с Осборном вполне закономерно впали в состояние идеальной любви, которое грубо разрушила мать семейства, когда случай открыл ей глаза на привязанность, возникшую между бонной ее детей и молодым джентльменом, принадлежащим совершенно другому классу. На все расспросы своей госпожи Эйми отвечала правду, но ни житейская мудрость, ни опыт, обретенный на чужих ошибках, не смогли пошатнуть ее веру в своего возлюбленного. Быть может, миссис Тауншенд исполнила свой долг, немедленно отправив Эйми обратно в Метц, где и познакомилась с нею и где, как предполагалось, могли и по сей день проживать родственники девушки. Но поскольку она слишком мало знала об окружении и образе жизни, на который обрекла свою бывшую протеже, то Осборн, в нетерпеливом негодовании выслушавший нотацию, прочитанную ему после того, как он настоял на свидании с нею, дабы узнать, что сталось с его любовью, сломя голову бросился в Метц и не успокоился до тех пор, пока Эйми не стала его женой. Все это случилось минувшей осенью, и Роджер даже не подозревал о шагах, предпринятых его братом, пока положение дел не стало необратимым. А потом скончалась их мать, что, помимо ошеломляющей горечи утраты, принесло и осознание потери доброго и терпеливого посредника, ведь миссис Хэмли всегда умела смягчить и переубедить своего супруга. Впрочем, представляется сомнительным, чтобы даже ей в таком безнадежном предприятии сопутствовала удача, поскольку сквайр метил не просто высоко, а очень высоко в смысле супруги для своего наследника; он презирал всех иностранцев, а к католикам питал страх и омерзение сродни той ненависти, что вызывали ведьмы и колдовство у наших предков. А скорбь лишь усилила его предрассудки. Любые доводы отлетали от брони его крайнего безрассудства, хотя порыв любви к сыну мог бы, случись он в нужный момент, смягчить сердце сквайра в отношении того, что он буквально ненавидел прежде. Но счастливые моменты не случались более, а порывы любви оказались безжалостно растоптаны горечью его частых попреков и растущей раздражительностью, и потому Эйми продолжала в одиночестве прозябать в маленьком домике близ Винчестера. Именно здесь поселил ее Осборн после того, как она приехала в Англию в качестве его супруги, и ради изящной и утонченной меблировки влез в столь ошеломляющие долги. Совершая покупки, он, увы, руководствовался своим привередливым, тонким вкусом, а не по-детски простыми пожеланиями и потребностями Эйми, и смотрел на маленькую француженку как на будущую хозяйку Хэмли-холла, а не на жену мужчины, полностью зависящего в данный момент от благожелательности и расположения других. Он намеренно выбрал южный округ как наиболее удаленный от центральных графств, где имя Хэмли из Хэмли было хорошо известно, поскольку не хотел, чтобы его супруга, пусть даже временно, носила имя, которое по справедливости и по закону не было бы ее собственным. Во всех этих приготовлениях Осборн охотно исполнял то, что полагал своим долгом перед нею, и она платила ему страстной привязанностью и почти благоговейной преданностью. Когда его тщеславие бывало уязвлено или же когда его вполне оправданные надежды на получение отличия в колледже не оправдались, он знал, к кому обратиться за утешением, – к той, которая осыпала его похвалами до тех пор, пока слова не застревали у нее в горле, не поспевая за мыслями, и которая изливала свое праведное негодование на любого, кто не признавал заслуг ее супруга и не преклонялся перед оными. Если Эйми и хотела когда-либо отправиться к нему в château[84] – именно так ей представлялся его дом – и быть представленной его семье, то она ни словом не намекнула ему на это. Ей всего лишь очень хотелось быть с ним, и она умоляла его почаще навещать ее, но все те резоны, которые убеждали Эйми в необходимости его частых отлучек, когда он был рядом, неизбежно теряли свою действенность, когда она пыталась воспроизвести их в его отсутствие.
В тот день, когда к ним заезжал лорд Холлингфорд, Роджер, перепрыгивая через три ступеньки, поднимался наверх, как вдруг на площадке лестницы столкнулся с отцом. Он увидел его впервые после разговора о приглашении на ужин, полученного им из Тауэрз. Сквайр вынудил сына остановиться, встав у него на пути.
– А я-то думал, что ты отправился на встречу с мусью, сынок, – проговорил он, и слова его прозвучали наполовину утверждением, а наполовину – вопросом.
– Нет, сэр, я почти немедленно отправил Джеймса с запиской, в которой отклонил приглашение. Мне оно неинтересно, то есть я не придал ему особого значения.
– Роджер, почему тебя так волнуют мои желания? – обиженно вопросил отец. – Вы все так поспешно стремитесь умиротворить меня в последнее время. Полагаю, мужчина может позволить себе чуточку ворчливости, когда он устал и когда у него тяжело на сердце, как у меня.
– Но, отец, я и в мыслях не допускал отправиться с визитом в дом, в котором вами пренебрегли.
– Нет-нет, сынок, – сказал сквайр, светлея лицом, – думаю, это я пренебрег ими. Они раз за разом приглашали меня на ужин после того, как милорда сделали наместником, но я так ни разу и не ответил согласием. Вот что я называю пренебрежением.
В тот раз на этом все и закончилось. Но на следующий день сквайр вновь остановил Роджера.
– Я заставил Джема примерить ливрею, которую он не надевал вот уже три или четыре года, – он слишком растолстел для нее.
