Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
И мы пошли. Пошли цепочкой, навстречу звенящей, как коса под ударами точильного бруска, метели. Когда вязли в заносах — пробивались лопатами. С опаской оглядываясь назад, выходили на свистящий пустырь, на котором хрупкая ледяная корка, прокаленная морозом и облизанная до блеска ветром, каждую минуту грозила подломиться и проглотить в снежной пасти любого идущего. Шли развернутым строем, шагах в двух друг от друга. Когда кто-нибудь падал, ему бросали веревку и выволакивали на ледяную корку снега.
С Загороднюком мы были в одной паре. Он шел согнувшись, как обычно ходят спортсмены-лыжники, толчками. Я видел, как дрожали его колени, когда он, повернувшись спиной к ветру, останавливался, чтобы немного передохнуть. В это время останавливался и я. Иногда мы перекликались. Несколько раз, не в силах перекричать ревущую метель, я пытался подойти к нему поближе, но он вовремя успевал остановить меня:
— Не подходи!..
Так за три часа мы прошли четыре километра, разделявшие будущий фронт батареи и запасные позиции, где под вековыми соснами, в штабелях, накрытых брезентом и занесенных снегом, лежали снаряды гвардейских минометов… Каждый из нас знал: все, что было позади, — это цветочки, ягодки были впереди. Сюда мы шли порожняком, обратный путь пугал.
Мой друг и напарник Саша Загороднюк затянул ремень на полушубке так, что казалось, переломится пополам. Я тоже с утра передвинул пряжку ремня на последнюю дырку. Глаза у солдат ввалились от бессонницы и голода. Самому молоденькому из батареи, солдату Мищенко, можно было свободно дать все тридцать лет, хотя ему совсем недавно исполнилось восемнадцать. Даже улыбка, или, скорее, подобие улыбки, которая безжизненно застывала на его лице, и та казалась старческой.
Первым подошел к штабелям снарядов комиссар дивизиона майор Гаврилов со своим ординарцем Лукой Федотовым, здоровенным, саженного роста, вислоплечим парнем, который мог один вытащить застрявший в грязи комиссаровский «виллис». За два последних дня Луку так скрутило, что он не походил на себя. Раньше ходили слухи, что Лука много ест. Но это никого не удивляло: крупнее его во всем дивизионе не было человека. К штабелям снарядов он подошел нерешительно. Его подбадривал Гаврилов.
— А ну, Микула Селянинович, тряхни стариной! Покажи-ка нам свою удаль молодецкую!.. — пробовал майор шуткой поднять дух у притихшего ординарца, но Лука даже не улыбнулся в ответ. Мрачным и отупевшим взглядом он окинул ребристые, заметенные снегом ящики со снарядами и молча сел прямо в снег.
— Лука, что с тобой? — склонился Гаврилов над ординарцем.
— Обождите… немножечко, товарищ майор… Я сейчас, что-то голова закружилась, — тихо ответил Лука и слизнул языком снег с рукава. — Жарко что-то…
Встал Лука, когда уже каждая пара взяла из штабеля по мине. Солдаты начали поговаривать, чтоб комиссар не брал ноши, но майор пресек этот ропот резким и властным окриком:
— Разговоры прекратить!.. Пятиминутный отдых, и в путь!..
Хорошо, что нашелся среди нас пожилой солдат Евдокушин, сибиряк-лесоруб, всю жизнь проведший в тайге. Видя, что мы беремся за ноши, которые нас уложат в пути, он подошел к майору и, склонившись над самым его ухом, что-то долго кричал, размахивая руками.
И тогда, собрав всех нас в круг, майор приказал топорами и лопатами рубить молодые березки и делать из них волокуши. Срубив три кустистые березки, сибиряк связал их и, как на большой веник, положил на них ящик со снарядом.
Все принялись рубить березки и делать такие же волокуши. На это ушло больше часа. Когда двинулись в обратный путь, было уже двенадцать часов дня. Метель не утихала. Шли цепочкой-уступом, останавливаясь и отдыхая через каждые десять минут. Первым шел Евдокушин со своим напарником Федькиным, молодым веснушчатым солдатом с вятским говорком, над которым любил подтрунить пожилой лесоруб.
— Ваня, ты помнишь наказ своего деда? — стараясь перекричать метель, спрашивал Евдокушин у Федькина, когда они останавливались, чтобы перевести дух.
— Чо?
— Наказ деда, спрашиваю, помнишь?
— Какой наказ?..
— А как же… «Ешь — потешь, работашь — холодашъ, а ковда идешь, то чуть-чуть в сон бросат…» — На каждом слове Евдокушин по-вятски окал.
— Ведмедь ты сибирский, больше ты никто! И борода у тебя… как у ведмедя… — бранился Федькин и надевал на плечо веревочную лямку, привязанную к волокуше.
На середине пути кое-кто стал проваливаться. Это задерживало продвижение: чтобы высвободить человека из снежного колодца, нужны были время и силы.
Последний километр показался самым тяжким. Приходилось буровить свеженанесенные сугробы. Отдыхали все чаще и чаще, почти через каждые сто — сто пятьдесят метров. Когда уже были на подходе к фронту батареи и до опушки леса оставалось не больше трехсот метров, солдат из взвода лейтенанта Голикова — всегда бессмысленно улыбающийся Мищенко — отказался идти дальше.
Комиссар Гаврилов, который тащил с Лукой свою волокушу, успевал и распоряжаться и помогать вытаскивать провалившихся. Казалось, он действовал на одних до предела взвинченных нервах. Его и без того звонкий голос, пытаясь перекричать нахлесты метели, звучал на предельных потах.
Бросив свой снаряд и отметив его воткнутой в снег лопатой, Гаврилов приказал Луке Федотову вести под руку слабеющего Мищенко, а сам впрягся в лямку вместо него.
Я двигался механически, как во сне. Ноги дрожали мелкой дрожью, на теле выступала испарина, голова кружилась.
Моя лямка стала ослабевать. Я выбивался из сил. Чувствуя, что временами волокушу тянет один Загороднюк, я просил его отдохнуть. Мы останавливались и оба молча набирались сил.
Первым рейсом мы приволокли тридцать четыре снаряда, один снаряд остался в пути. До полного боекомплекта дивизиона не хватало нескольких снарядов. Их нужно было доставить. Но кто должен идти за ними? Кто?..
На остатки сахара и на три пачки «Беломорканала» повар, которого все в дивизионе звали не по фамилии, а по кличке Кострома, выменял у соседей-артиллеристов две задние мороженые лодыжки убитой лошади, наварил котел конского бульона и разделил мясо на равные кусочки. Солдаты сразу немного ожили. Хоть без хлеба, по горячее. Самым слабым по приказу командира дивизиона были отпущены двойные порции.
После полного котелка горячего соленого отвара даже на лице солдата Мищенко сразу же погасла старческая улыбка.
Было приказано: за остальными снарядами пойдут с таким расчетом, чтобы на каждый снаряд приходилось по три человека. Двое в лямках, один отдыхает.
Перед тем как отправиться во второй рейс, меня вызвал к себе командир дивизиона подполковник Подгорный. Его штаб находился в кабине боевой машины. Мне было приказано вооружиться топографической картой, компасом и идти в деревню, где стоял продовольственный склад.
До сих пор не могу понять, почему тогда выбор пал на меня. Наверное, перед тем как послать гонца в деревню, подполковник разговаривал с моим командиром батареи.
— Вы грамотный человек и хорошо владеете картой и компасом. До деревни всего восемь километров. Дойдете — спасете дивизион, не дойдете… — Что будет, командир не сказал. — Ясно?
Я ответил что-то невразумительное, пока еще не понимая до конца своей задачи.
— Как только доберетесь до деревни, разыщите старшину Рабичева и передайте ему: если к завтрашнему утру не доставит продукты — отдам под суд военного трибунала… Понятно? — Лицо командира дивизиона было строгим, будто свой приказ он отдавал не мне, а старшине Рабичеву.
— Понял, товарищ подполковник!..
— Хоть на себе!.. Хоть на горбу!.. Хоть ползком, на животе! Но пусть обеспечит дивизион! Пусть мобилизует местных жителей! Пусть наймет подводы, но чтоб к утру дивизион был накормлен! Да скажите ему, чтоб водки захватил на неделю вперед и за прошедшие дни. Если забудет махорку — отдам в штрафную роту. Так и передайте. Слышите?!
— Есть, товарищ подполковник!..
Из остатков командирского пайка мне выдали две щепотки махорки и коробок спичек.
Получив от командира батареи карту и компас, я отправился в серую свистящую мглу. В восьми километрах от меня лежала полусожженная белорусская деревня Стукачи. Ее мы проезжали дня три назад, когда на дороге, пригретой весенним солнцем, уже пестрел оттаявший конский помет, а с карнизов уцелевших хат свисали желтоватые, с рубчатыми наплывами остроконечные сосульки, с которых размеренно четко срывались тяжелые капли, упорно пробивающие в снегу глубокие, до самой земли, скважинки.
Тайком от командира я поделился махоркой с Загороднюком и отправился в дорогу. На прощание он сказал: не садиться и не засыпать.
— Будет кружиться в голове — ешь снег, потянет в сон — три снегом лицо и иди… Самое главное: иди, не останавливайся!
