Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
Метель бушевала три дня и три ночи. В первый день некоторые шоферы-ловкачи еще ухитрялись тараном пробиваться через наметенные на дорогах высокие, в человеческий рост, сугробы, но к вечеру машины стали, окутанные со всех сторон снежными заносами, над которыми туго натянутой невидимой струной звенел белый ледяной песок. Вьюга подвывала на разные голоса: то приглушенно гнусавила, то тоненько взвизгивала.
Зима, уходя, изо всех сил старалась унести с собой не одну солдатскую душу. Если бы знать заранее, что метель продлится трое суток подряд, то пехоту по приказу высшего командования можно, было бы отвести в лес. Но показания метеослужбы были неточны и к тому же мало принимались в расчет войной. А если даже и была бы получена метеосводка о том, что буря будет продолжаться несколько дней, то и в этом случае вряд ли кто из командиров мог взять на себя смелость отдать приказ отвести солдат в более безопасное место. Война есть война.
К вечеру провиант дивизиона кончился. Повар и старшина батареи вытряхнули из мешков в котел последние крошки сухарей с пылью, крепко подсолили бурду и, набив топку походной кухни дровами вперемешку с порохом из выпотрошенной мины, стали готовить ужин.
Над лесом, пригибая вершины сосен, ни на минуту не умолкая, гудела метель. Поднимая столбы снега, она секла горячими искрами солдатские лица, ледяными щупальцами лезла под бараньи воротники полушубков, слепила глаза…
И все-таки нам, гвардейцам-минометчикам, было легче, чем пехоте. Мы стояли в лесу, они лежали в чистом поле, на болотах; мы были одеты в полушубки и обуты в валенки, они — в шинели и сапоги; у нас — машины (можно всегда забраться в кабину, забиться под чехол «катюши»), они — под открытым взбунтовавшимся небом.
Вечером, получив по порции горячей пересоленной бурды и по кусочку сахара, мы согрели отощавшие животы и стали жаться друг к другу, готовясь с горем пополам скоротать ночь. Зачехленные боевые установки заносило снегом. Их приходилось отрывать через каждые полчаса. И это, пожалуй, было единственное занятие, которым грелись солдаты расчетов. Чтобы не замерзли залитые водой радиаторы, водители боевых машин каждые десять минут прогревали моторы, сидя в кабинах и грея коченеющие ноги.
Офицеры, начиная от командира дивизиона и кончая командирами взводов, делили с солдатами всю тяжесть положения: ели из одного котла, спали под теми же чехлами, прямо на снегу, прижавшись друг к другу. Но ночью командирам приходилось труднее, чем солдатам. Нужно было не только думать о себе, но и следить за солдатами, чтоб они не уснули последним сном.
Первая ночь показалась годом. Периной нам служили сосновые ветки, одеялом — промерзший полог с установки. Лежа на правом боку, уже онемевшем от холода, я спиной чувствовал тепло своего друга Саши Загороднюка, который был на целую голову выше меня и шире в плечах. Впереди, спиной ко мне, лежал командир взвода лейтенант Гунько. Он был крайним — самое невыгодное положение.
То и дело просыпаясь, я чувствовал, что лейтенант не спит. Его плечи время от времени зябко вздрагивали, и он все плотнее жался ко мне спиной, но изменить положение не решался: не хотел тревожить мой сон. Нас было семь человек под брезентовым чехлом, который заметно отяжелел под слоем наметенного снега. Крайним за нами был командир расчета, кадровый старшина Гудков, самый маленький и самый неутомимый человек в дивизионе.
Когда одеревеневшие от холода бока начинали неметь, раздавался глухой, как из могилы, очень отдаленный (хотя старшина был от меня всего в двух метрах, через четыре человека) голос Гудкова:
— Переворот! Делай!.. — Эти слова он произносил так, как на учениях подают команду «Коли!» или «Шагом марш!».
Неловко барахтаясь, стараясь сохранить скопившееся под брезентом тепло и поджимая под себя мерзлые, как сырые березовые поленья, валенки, мы переворачивались.
Кто-то впереди закурил. Терпкий дымок опиской махорки острым теплом, поплыл под брезентом. Наконец самокрутка дошла до меня. Я сделал три глубокие дурманящие затяжки и передал бычок лейтенанту. Тот осторожно, на ощупь, взял его из моих рук и сосал до тех пор, пока не стало жечь пальцы, Я сосчитал на слух: он сделал пять затяжек. «Последнему всегда больше достается», — подумал я и, прижимаясь плотнее к длинной спине сержанта Загороднюка, пытался погасить в себе прошибавшую меня дрожь.
Часа через два такого сна, когда окоченевшие ноги стали деревенеть, лейтенант поднял солдат на разминку. И вот тут-то я впервые в жизни увидел, как замерзают люди. Валясь под ударами порывов взъяренного ветра, мы принялись отрывать машину, занесенную до броневого щита. Водитель, скорчившись и подобрав под себя ноги, дремал, склонившись головой на баранку. Рядом с ним, прижавшись к его плечу, как послушная дочка к отцу, сидела медсестра Вера Курушина.
Когда стали отрывать правую сторону машины, то Загороднюк, несколько раз наткнувшись лопатой на что-то мягкое, неожиданно дико вскрикнул:
— Ребята! Да ведь это Серегин!.. Замерз!
Снег, набившийся за шиворот скрючившегося часового, уже не таял. Лейтенант осветил фонариком лицо солдата: оно было серовато-бледное, из правой ноздри торчала ледяная сосулька. Часовым был только что прибывший из запасного полка молоденький, совсем еще мальчишка, солдат Серегин. Как сел он два часа назад на крыло машины, обняв автомат, так и заснул последним сном. Кто-то пытался оттирать его, но бесполезно: медсестра сказала, что он мертв.
Это был первый покойник в эту вьюжную ночь.
Каждому в расчете приходилось видеть собственными глазами, как умирают люди от тяжелых ран, но этот случай навалился на плечи солдат как изнурительная холодная ноша, которая час от часу тяжелела и тяжелела.
Каждый боялся уснуть. Коченеющими пальцами старшина высыпал содержимое карманов своего полушубка в ладони лейтенанта. Самокрутка, наполовину с солью и хлебными сухими крошками, чадила зеленовато-желтым дымком и трещала… Но все-таки обошла по кругу. Пока курили, никто не заметил, как Загороднюк успел развязать завязки брезентового чехла на боевой машине и вытащить гитару. Она всегда была с ним.
На всю бригаду, сержант Загороднюк слыл первым стрелком и лучшим гитаристом. Еще под Речицей я сам убедился в этом, поспорив с ним, что с двадцати шагов он не попадет из своего автомата в торец перочинного кожа, воткнутого в дерево. Я был уверен, что выиграю спор, а поэтому дал ему на это три попытки. Отмерили двадцать шагов. Загороднюк, улыбаясь (он улыбался даже тогда, когда целился), выстрелил. Первая пуля прошла миллиметра на два выше цели. Вторым выстрелом он расщепил мой ножик, в котором было около десятка приспособлений! Лезвия, вилка, шило, буравчик, подпилок… Чего там только не было, в этом трофейном складне, за который я отдал повару из второго дивизиона наручные часы швейцарской марки!
Как гитариста Загороднюка я по-настоящему узнал в эту страшную ночь. Уж как он ухитрялся коченеющими пальцами зажимать на грифе струны — мне до сих пор непонятно. Только когда он взял в руки гитару, в которую как плетью хлестнул секущий снежным песком ветер, струны будто ожили и мне показалось, что метель стала тише.
Нет на свете краше нашей Любы,
Черны косы обвивают стан,
Как кораллы, розовые губы,
А в очах — бездонный океан…
Легковесная эстрадная песенка. Но каким теплом полыхнула она по истосковавшимся солдатским душам!
А Загороднюк все пел и пел. Ударяя полусогнутыми пальцами правой руки по струнам, он словно бросал вызов остервеневшей от злобы буре.
На песню, метавшуюся между ревущими соснами, стали стекаться солдаты из других взводов. Через полчаса у нашего расчета собралась вся батарея. У машин оставались одни водители да часовые. А Загороднюка просили петь еще и еще. И он пел. Командир батареи из неприкосновенного запаса медсестры приказал выдать гитаристу сто граммов водки.
…Так прошла первая ночь. А когда сквозь метельное крошево стало просвечивать утро, по рации был принят приказ: дивизиону готовиться к залпу. К вечеру все работы должны быть закончены.
Этот приказ озадачил не только солдат, но и офицеров. Чем заряжать установки, когда больше половины мин не подвезено? Часть их застряла в дороге, часть находилась на запасной позиции, в четырех километрах от опушки, где должен быть фронт батареи. Как доставить мины? Чем накормить валившихся с ног солдат?
Но приказ есть приказ. Ни о каком транспорте не могло быть и речи. Мины нужно было таскать на себе. А в каждой — девяносто шесть килограммов, с ящиком — больше центнера. Для измученных, проголодавшихся людей этот груз был непосилен. И все-таки командир дивизиона приказал: на двух человек приходится по одной мине. Командирам батарей был отдан приказ: разбить личный состав орудийных расчетов попарно и до вечера каждой паре сделать по два рейса.
