Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
— Месяц как в больнице. Воспаление легких. Садись, Володя.
— Нет, Дмитрий Александрович, сидеть мне некогда. — Сбоев достал из нагрудного кармана письмо и протянул его Казаринову.
Длинные старческие пальцы тряслись, разрывая конверт.
«Что это он?.. Неужели Григорий погиб? Я никогда не видел тебя плачущим… Почему ты так медленно читаешь? Какими словами утешить тебя, старина? Нет у меня таких слов… Хочешь — я вместе с тобой поплачу…» Сбоев почувствовал, как глаза его стала заволакивать струистая дымка.
Дмитрий Александрович кончил читать письмо и поднял взгляд на генерала. По лицу его пробежала по-детски радостная улыбка.
— Ты-то что плачешь, Володя?
Сбоев всеми силами старался побороть слабость. Нервы…
— Значит, такова его судьба, — каким-то не своим голосом проговорил генерал.
— На, читай… — Казаринов протянул письмо Сбоеву.
Те же, что и на конверте, округлые, как завитки, буквы.
«Здравствуйте, дорогой Дмитрий Александрович!
Пишет Вам Ваша невестка Галина Казаринова. Спешу сообщить, что я жива и здорова, что нахожусь на земле партизанской в Белоруссии в качестве военного врача в партизанском отряде. А еще сообщаю Вам радостную весть, что две недели назад у Вас, дорогой Дмитрий Александрович, в партизанской землянке родился правнук. Назвала я его Дмитрием — в Вашу честь. Так хотел Гриша. С ним мы около месяца воевали в одной дивизии. Он — в саперной роте. Я — в медсанбате. Виделись часто. Но война нас разлучила. Где он сейчас — не знаю. Бои были тяжелые. Нам приходилось отступать. Я уже была почти на том свете, но, наверно, не судьба мне погибнуть. Пришлось хлебнуть холодной днепровской водицы. Но все обошлось, хорошо, Спасибо, что с детства занималась плаванием, имела даже разряд. Не зря прыгала с десятиметровой вышки. Только это меня и спасло. Добрые люди подобрали и приютили. Месяц лежала с воспалением легких, а после поправки провели меня в партизанский отряд. Это письмо отправляю самолетом. Пишу на Академию, потому что все мои документы, блокноты и письма размокли в Днепре.
Чувствую себя хорошо. Уже включилась в работу. Перевязываю раненых, лечу больных. Аппетит у моего Митюхи распрекрасный. Ухаживать за ним мне помогают раненые. Вылитый Гриша. Где же сейчас Григорий и что с ним — не знаю. Если что узнаете — сообщите мне, пожалуйста. Адрес наш пока такой: Белорусские леса, партизанский отряд «Народный мститель». В Москве о нас должны знать, раз к нам посылают самолеты. Вы знаменитый человек, Ваше письмо до меня дойдет. Очень прошу Вас: если Вы знаете фронтовой адрес Гриши — сообщите ему обо мне и о сыне. Он так хотел иметь сына. Пишу это письмо и плачу. Я верю, что он жив. Он не должен погибнуть! Ведь я родила ему сына.
Целую Вас, дорогой Дмитрий Александрович. Жду от Вас весточки. Ваша невестка Галина Казаринова».
Последние строки письма Сбоев читал с трудом. Буквы переливисто струились, строка наплывала на строку, а то и вовсе заволакивалась.
Казаринов подошел к генералу, обнял его и крепко прижал к груди. Сквозь приглушенные рыдания слова старика звучали как-то сдавленно и глухо:
— Спасибо, Володя… за письмо. За все спасибо… Григорий жив. Он должен жить!..
РАССКАЗЫ
ОРДЕНА ПАВШИХ
Лил дождь. Нудный, осенний дождь, какие в Пинских болотах могут идти сутками. На каждом ухабе размочаленной дороги пустые железные бочки и ящики так подбрасывало в кузове, что Шадрин опасался, как бы непрочно закрепленная бочка не накатилась на него и не задела раненую руку. Накрывшись брезентовой плащ-палаткой, он курил. При каждом резком толчке раненую руку прожигала острая боль.
Шадрин сидел на ящике из-под патронов. Ящик был наглухо забит и в нескольких местах туго перетянут проволокой.
Что находится в ящике, Дмитрий не знал. Но, судя по тому, что лейтенант, сидевший с шофером в кабине, несколько раз вставал на крыло и бросал тревожный взгляд на этот ящик, можно было полагать — груз в нем представлял ценность.
Остановились в деревушке, утонувшей в непроглядной ночной измороси. Лейтенант пошел в крайнюю хату договориться о ночлеге. Шофер выглянул из кабины, чтобы справиться, пел ли раненый и не завернуть ли ему папироску. Шадрин решил спросить у шофера, почему лейтенант-штабист так беспокоится о ящике, на котором он сидит.
— В нем ордена.
— Какие ордена?
— С убитых. В штаб везем.
Лицо Шадрина вытянулось. Он всем телом подался вперед, хотел о чем-то спросить шофера, но слова застряли в горле. Шофер понял его движение.
— За последние две недели в одной только нашей дивизии столько ребят полегло! А почти у каждого, считай, поо две, по три награды. А если взять всю армию… Посчитай, сколько в ней корпусов и дивизий…
Шофер чиркнул спичкой и, не спрашивая, хочет ли курить Шадрин, протянул ему самокрутку. Только теперь Шадрин по-настоящему разглядел освещенное спичкой лицо шофера. Оно было обветренное, небритое, с темными провалами худых щек.
— Откуда будешь, браток? — прозвучал из темноты голос водителя.
— Из Сибири.
— А я из-под Воронежа. С какого года?
— С двадцать второго.
— Годки… — донеслось до Шадрина.
Хлопнула дверка кабины, и зарычал мотор. Это вернулся лейтенант. Он договорился о ночлеге.
Когда заехали во двор, шофер заглушил мотор и помог Шадрину вылезти из кузова. Потом они вместе с лейтенантом сняли с машины ящик с орденами. Натружено дыша, внесли его в избу и поставили в самом углу, под иконами, где слабым бледно-фиолетовым огнем светилась лампада.
Шадрин лег на полу. Хозяйка, возраст которой трудно было определить при тусклом освещении, видя, что, кроме шинели, у Шадрина ничего нет, дала ему под голову латаную шубейку, а накрыться — грубое тканое одеяло, какими в белорусских избах застилают кровати.
Ящик с орденами стоял у изголовья Шадрина.
Ночь прошла в бессоннице. Темными клубящимися тучами, одна печальнее другой, проплывали в голове тяжелые думы. Шадрин видел ордена… Много, много орденов. То они поблескивали, привинченные к выгоревшим на солнце гимнастеркам, то почему-то трескались и плавились в пламени горящего танка, то, пробитые пулями и осколками, рдели кровавыми сгустками.
Здоровой рукой Шадрин нащупал на груди свои два ордена и три медали, нежно погладил их шершавой ладонью. «Может, и вы когда-нибудь с груди моей перекочуете в такой нее ящик из-под патронов, — думал он, трогая грубые доски ящика, стоявшего в изголовье. — Ордена… Нет, не в такой таре следует возить вас, родимые… Для этого бесценного груза нужно отливать золотые ларцы и нести их над головами. Нести, как знамена, нести, как солнце… Сколько светлых человеческих надежд, какие бездонные океаны возвышенных чувств и родниковых помыслов спрессованы в этом сосновом ящике, что стоит в убогой крестьянской избе. И это всего только одна дивизия. А сколько таких дивизий и армий выходило из боя, потеряв добрую треть, а то и половину. В месяце четыре недели, в году двенадцать месяцев… Война идет уже четвертый год… — Шадрин пытался умножать, но всякий раз, как только перед глазами его проплывали отступающие дивизии первого года войны, он сбивался со счета. — Пожалуй, целый вагон таких орденов мог бы идти в Москву. Да, да, в Москву! Вечным хранилищем воинской доблести может быть лишь Москва. Только она, всем городам город, столица Родины, сможет в груди своей вместить всю неизмеримую высоту человеческого подвига, всю глубину любви своих сынов, оставшихся лежать на поле боя…»
Лейтенант и шофер уже спали. А Шадрина мучил вопрос: куда везут ордена? Зачем везут? Что с ними будут делать? Почему их не отправляют родным?
И вдруг осенила мысль… Она сверкнула, как молния в ночи. От волнения Шадрин даже привстал. Зажав в коленях коробок спичек, он прикурил одной рукой окурок, который специально приберег. Склонив голову, он сидел и курил. Сидел с закрытыми глазами. Лампадку хозяйка потушила сразу же, как только все легли. Очевидно, экономила остатки масла.
«…А что, если сделать так… Пусть пока все эти ордена свозят в Москву, хранят их в ящиках где-нибудь в военных складах, под строгой охраной. Охраняют, как Знамя полка… И у каждого ордена должен быть свой документ, в котором точно, без ошибок, было бы написано: чей орден, откуда родом погибший, с какого года, где пал в бою, и если есть прощальное письмо-завещание (а такие листочки солдаты писали, уходя в бой), то оно тоже должно быть в конверте вместе с орденом… Потом кончится война… Кто окажется в живых — вернется домой. Многие не вернутся… Они уже больше никогда не переступят порога родительского дома. Их уже нет… Они остались лежать в могилах, где-нибудь под ракитами или у разбитых проселочных дорог…
А в Москве построят по заданию правительства огромный пантеон. И назовут этот пантеон каким-нибудь простым, но берущим за самую душу словом… Неважно, что пантеон этот займет много гектаров земли — грудь России широка… Неважно, что много дней и ночей будут ломать голову самые великие архитекторы над тем, чтобы воедино слить в этом пантеоне красоту, мужество и благородство человеческой души. Пантеон должен быть великим памятником великому подвигу великого народа.
