Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
Глоток водки пробежал по телу живительным ознобом. Приказ командира дивизиона передаю дословно. Рыжий, толстогубый, с пушистыми длинными ресницами старшина Рабичев выслушал меня с затаенным страхом.
У огненного жерла русской печки возилась с чугунами высокая костистая старуха. Она так ловко и быстро выкатила на катке огромный чугун, что я невольно подумал: «Как моя бабка, такая же ловкая и сильная».
— А разве позавчера машина с продуктами не приходила? — спросил старшина Рабичев, и я увидел, как в его бесцветных глазах заметался испуг.
— Никакой машины не приходило.
Красное лицо старшины в эту минуту мне было неприятно.
— Люди трое суток сидят без крошки хлеба… А вы тут!.. — Я уронил взгляд на стол, на котором стояла открытая банка тушенки, лежал толстый кусок шпика и краюха хлеба. — Жрете в три горла! А там люди гибнут!..
Я встал и подошел к столу. Хлеб и сало завораживали. Я не в силах был отвести от них взгляда. Но, тут же вспомнив замерзшего у боевой машины часового и мертвого шофера в кабине, не донес до рта кусок хлеба. Еще раз передал приказание командира дивизиона:
— Своими руками расстреляет, если утром не доставите в дивизион продукты!.. А если комдив уже замерз, то его приказ… — Больше я не мог ничего сказать, чувствуя, как клацкают мои зубы.
Молодая грудастая девушка с румяными щеками, месившая в квашне тесто, разогнула спину, подняла на меня круглые, диковато-испуганные глаза и, чуть приоткрыв рот, замерла на месте. На русской печке, свесив босые худые ноги в коротких, задравшихся холщовых подштанниках, сидел бородатый старик хозяин. Негнущимися пальцами он ощупывал толстый рубец на нижней рубахе и о чем-то хмуро думал. Потом, кряхтя, неторопливо слез с печки и принялся наматывать на ноги закоржавевшие портянки, которые он вытащил из печурки.
Два солдата из хозяйственного взвода, которых только что разбудили, тупо моргая, спросонья терли глаза кулаком и чесались. Они, как видно, спали не раздеваясь, только сняв валенки и полушубки.
Я попросил у старшины свою трехдневную норму еды и водки. Старшина вышел куда-то из избы и через несколько минут вернулся, неся в полах полушубка банку тушенки, булку хлеба, сахар, осьмушку табаку и бутылку водки, завернутую в грязноватую тряпицу.
Жадно давясь хлебом и тушенкой, я стал рассказывать старшине, как лучше всего добираться до дивизиона. Потом передал ему карту и компас. Солдаты уже оделись и, молча поглядывая то на меня, то на стол, на котором стояли еда и водка, курили.
Пока я показывал старшине на карте местоположение дивизиона и объяснял, как добраться ему до опушки леса, старик неторопливо натянул на плечи дубленый, с заплатами, полушубок и вышел из избы. Орудовавшая у печки старуха поняла, что приход мой внес в их дом тревогу, а поэтому косо посматривала в мою сторону. Старик вскоре вернулся. Переступив порог, он крякнул, снял шапку, ударил ею о колено и сел па широкую лавку, облокотившись о сосновый стол, на котором от длительного скобления шишками выступали сучки.
— Кажись, утихает. Переломилась. — Хозяин гулко высморкался, достал с полки две черепичные чашки и поставил их на стол. Подняв глаза в угол, где под потолком висела закопченная икона, он перекрестил рот и проговорил: — Мне-то совсем чуток, а парню можно цельную, чтоб кровь разогнало. Водка, она любую простуду борет. — И, по-хозяйски глядя на старшину, добавил: — Не робей, парень, к болотному урочищу я слепма доведу. Правда, на дворе ни зги не видать, придется помаяться, но, что ж поделаешь, нужно итить, там народ мрет. Пустим вперед пару лошадей, дорогу проламывать. Сам поведу их, а по готовому следу можно итить и с мешками…
Старшина налил мне черепичную чашку доверху. В нее входило не меньше четвертинки. Остальную водку он вылил хозяину. Тот неторопливо достал откуда-то из-под лавки луковицу, разломил, ее пополам, окунул в солонку и, понюхав ржаной хлеб, расправил ребром ладони усы.
— Будем здоровы. За твою голову, старшина. — Водку старик выпил тремя крупными глотками. Выпил и покачал головой: — Пташечкой взвилась, матушка. — И, посмотрев на меня, подмигнул и снова покачал головой: — Чего косуришься? Опрокидывай и лезь на печь. Хорошенько кости пpoгрей, а то, — как доживешь до моих лет, отрыгнутся тебе эти три денька.
Долго, кажется целую вечность, я цедил сквозь зубы водку. Но осилил все-таки до дна. Когда делал последние глотки, то чувствовал, как по всему телу расплывается горячая хмельная волна. Много есть не дали — боялись, что с голодухи объемся. Захмелел быстро. Ни па что не обращал внимания, жадно жевал хлеб с тушенкой. Смутно замечал, как старшина и солдаты проворно трясли в руках какие-то пустые мешки, о чем-то переговаривались со стариком, потом все ушли…
Проспал я почти сутки. К вечеру второго дня разбудила хозяйка. Подергав меня за ногу, она простуженным голосом проговорила:
— Эй, Аника-воин, вставай!.. Проспишь все царство небесное.
Как только старуха умолкала и переставала трясти меня за ногу, я чувствовал, что снова лечу в какую-то пуховую уютную и теплую пропасть, где меня кружат, кружат, кружат… А через несколько минут, за которые мне успел присниться сон, старуха снова, на этот раз сильнее, тащила меня за ногу и с напускной сердитостью приговаривала:
— А ну, разлюбезный, вставай! Тоже мне: мы вячкие, ребята хвачкие…
Последние слова как-то сразу прогнали сонную одурь. Я проснулся окончательно. Голова была тяжелая, во рту ощущался противный водочный перегар. Правый бок и бедро саднили — обжег о голые кирпичи печки, в которой утром пекли хлеб. Свесил ноги с печки и никак не могу понять: что сейчас на дворе — утро или день. Сколько спал — не могу сообразить. Темные стрелки настенных ходиков, на длинной цепочке которых к зеленой еловой шишке был подвешен ржавый замок, показывали пять часов. Только теперь понял, что проспал почти сутки.
С похмелья побаливала голова. Встал, обулся, вышел во двор. На улице стояла такая тишина, что первую минуту усомнился: не сон ли это продолжается. Катившееся за селом солнце обливало снежную равнину мягким багрянцем. Изба, где располагался старшина с двумя солдатами, была крайняя в деревне. За огородами шла равнина. А там, в восьми километрах, на опушке леса остались свои. Как они там? Живы ли?
Забравшись на сеновал, я из-под ладони стал всматриваться в сторону, откуда приполз вчера вечером. Черным копошащимся пунктиром обозначалась дорога, на которой здесь и там солдаты отрывали из-под снега занесенные машины. В одной из этих машин, наверное, нашли свой последний приют начпрод дивизиона старший лейтенант Ветошкин, шофер Малеев и солдат Вахрушев. Ветошкин слыл в дивизионе бесстрашным офицером и готов был пойти на все, спасая оставшийся без продовольствия дивизион. Машину он не мог бросить. Люди с его характером или доходят до цели, или гибнут в пути. Такие с полдороги не возвращаются.
Спустился с сеновала и заглянул в хлев. В нем лежали две овцы. Просунув морды в кормушку, они выбирали остатки сена. На соломенной подстилке, прядая чуткими ушами, лежал годовалый жеребенок. Я подошел к нему, и он трепетно вскочил на свои тонкие, стройные ноги. В кармане у меня лежал кусок хлеба. Я достал его и протянул жеребенку. Он ткнулся мордочкой в ладонь, обнюхал хлеб, но есть не стал. «Сосунок еще», — подумал я и обнял теплую шею жеребенка. Или нервы стали сдавать, или что-то колыхнулось в душе, но я почувствовал, как на глазах моих навертываются слезы, как прыгают мои губы, и я шепчу: «Спаситель… Если б не ты…»
Под вечер в деревню вернулись старик, старшина и двое солдат. По их лицам я понял, что радоваться нечему.
— Ну как? — был мой первый вопрос.
— Все в порядке, приказ командира дивизиона выполнен, продукты доставлены в четыре часа утра. Чуть не заблудились.
— А где же наша машина с продуктами?
Старшина отвернулся и ничего не сказал.
— Померзли все, — ответил за него круглолицый безусый солдат, выговаривая по-ивановски на «о». — Замело до самой маковки, насилу отрыли.
Дочь хозяина, которая стояла у печки и делала вид, что хлопочет над чугунами, вдруг выпрямилась и строго посмотрела на солдата.
— А как Вася? — спросила она дрогнувшим голосом.
Солдат нахмурился.
— Тоже… Прямо в кабине замерз.
Лицо девушки как-то сразу побледнело, из рук ее выпала мокрая тряпка. В первую минуту она еще не вполне осознавала, что случилось. Потом схватила с гвоздя шубейку, накинула ее на плечи и, пряча глаза, выбежала из избы.
Молчание было тягостным, холодным. Хозяйка всхлипнула и поднесла к глазам передник.
— Он звал ее к себе, на Алтай… Говорил, как только кончится война — так сразу приедет за ней и увезет к себе на родину… А уж как по сердцу пришлись друг другу!.. Две недели всего у нас стоял, а стали как родные голубки.
