Джойс Кэри - Радость и страх
119
Три недели спустя, когда Табита успела забыть про Луиса за другими тревогами - в особенности о Годфри, который с полного одобрения Нэнси надумал принять духовный сан и поехать миссионером в Африку, - Нэнси возвращается домой, полная впечатлений от поездки в Данфилд.
- Ты подумай, бабушка, они таки начали! Но видела бы ты, что это такое! Три деревянных домика в поле и два самолета, перевязанных веревочками. И в довершение всех бед они пригласили пилотом Джо, он уже кокнул один из самолетов.
- Джо? Ты виделась с Джо?
- Ой, бабушка, ради бога. Как будто я еще думаю о Джо. Ты бы только послушала, как он со мной разговаривал, видела бы, как он на меня смотрел. По-моему, после той аварии у него и мозги перекосились, не только лицо. А уж страшен...
- Никогда не могла понять, что ты в нем нашла.
- А я сама не знаю. Наверно, это все война виновата. Но теперь бедного Джо ждут кое-какие сюрпризы. Поверишь ли, у них даже главная книга не ведется, даже скидка за амортизацию не предусмотрена.
И еще два дня она пребывает в глубоком раздумье, которое прерывается возгласами: "Нет, это надо же! Олухи несчастные, на что свое пособие ухлопали".
Однажды утром Табита, которой интуиция, как всегда, подсказывает, где в данную минуту находится и что делает Нэнси, застает ее у телефона. - Нет, нет, Луис, вам надо вести по крайней мере три книги... Нет, приехать не могу, да вас этому любой счетовод научит. Неужели непонятно? Очень может быть, что вы все время теряете деньги.
И объясняет Табите:
- Луис просит, чтобы я приехала и наладила им бухгалтерию. Я сказала, что не могу.
Однако через два дня она едет в Данфилд - двадцать пять миль, полчаса на машине - и возвращается только вечером. - Каково нахальство, а? Они хотят, чтобы я ездила к ним каждую субботу и вела их бухгалтерию.
- Не можешь ты дать на это согласие.
- Конечно, не могу.
Но раз в неделю она наезжает в Данфилд, мотается туда-сюда и жалуется с каждым разом все громче: - Терпения нет с этими идиотами. Даже пуговицу себе пришить не могут.
- А что же Филлис? Ей некогда?
- О господи, да Филлис в первый же день сбежала. От такой разве дождешься помощи.
Нэнси явно делит женщин на две категории - от каких можно и от каких нельзя ждать помощи, и к последним не испытывает ничего, кроме презрения.
Помолчав, Табита говорит: - Ты должна понять, как опасны для тебя встречи с Паркином. Ведь из-за них все может пойти насмарку - твой развод, единственная для тебя возможность обрести покой и счастье.
- Как будто я не знаю, бабушка.
Но тут же глубоко вздыхает, и лицо у нее сразу делается измученное.
А в следующую субботу она не возвращается домой ночевать. Сообщила по телефону, что остается до понедельника. "К понедельнику просто необходимо привести все в ажур. Ничего компрометирующего нет, ведь мы пока живем в отеле. Домики еще не готовы. Ничего не готово".
В понедельник утром Табита получает письмо. Нэнси спрашивает, нельзя ли ей вложить в новую компанию часть своего капитала. "Большой суммой я не хочу рисковать, но похоже, что несколько сотен могли бы здорово их выручить".
Это письмо так напугало Табиту, что у нее начались перебои, боль в сердце. Она убеждает себя: "Глупая старуха, боишься призраков". Потом, не помня себя от горя, звонит в Данфилд сказать, что приедет посмотреть аэродром и захватит Нэнси домой. И тотчас вызывает свою машину и пускается в путь.
Ей показывают, как проехать к отелю. Оказывается, это бывший павильон какого-то гольф-клуба, длинное деревянное строение с растрескавшимися досками и некрашеными оконными рамами, как на иллюстрациях к Брет Гарту. Ни дать ни взять гостиница на новом Диком Западе, к тому же и длинный голый вестибюль почти целиком занят под бар, который начинается в двух шагах от входной двери. Этот голый гулкий зал со столиками без скатертей и стойкой битком набит молодежью обоего пола - кто в военной форме, кто в полувоенной, кто в отпуске, кто проездом. Все беспокойно снуют по залу, в неумолчном хоре сливаются говоры всех уголков Англии. Стук подбитых гвоздями башмаков, громкие приветствия - все это обрушилось на Табиту, едва она вошла в дверь.
И вдруг перед ней появляется Паркин. В первую минуту она его не узнала - какой-то щуплый человечек в желтом свитере и синих жеваных бумажных штанах. Большая голова не вяжется с усохшим телом. Длинное лицо до нелепости длинно. Оно темное и неровное, как кора дерева; правый глаз жесткая синяя искра, как осколок бутылочного стекла, - непрерывно подрагивает. Рыжеватые усики, по-прежнему ухоженные, и желтые волосы, напомаженные и причесанные, точно для рекламы парикмахера, неуместны на этом изуродованном лице, как кривлянье франта на поле боя. И куда девалась его светская ловкость? Он даже не протягивает Табите руку, а только произносит брезгливо: - Приехали на нас поглядеть? Ничего интересного не увидите. Летать нам не на чем. Нет запасных частей, шин и тех нет. Правительство не пускает их в продажу, а на складах они гниют миллионами.
Нэнси из-за его спины улыбается Табите, словно просит: "Не возражай ему, он очень расстроен", и кричит радостно: - Пойдем, бабушка, сейчас найду тебе, где посидеть. Через пять минут будем завтракать.
Табиту тащат куда-то сквозь мельтешащую толпу. Усаживают возле стойки, суют в руку бокал. - Хересу выпьешь?
- Ты с ума сошла, Нэнси.
- Одну секунду, миленькая. - Нэнси исчезает и не возвращается.
Табита думает: "Она от меня прячется. Знает ведь, какому страшному риску подвергает себя. Но тем больше у меня причин действовать с оглядкой. Главное - не рассердить Паркина".
Люди толпятся у стойки почти у нее над головой, но не обращают внимания на старую женщину, на это инородное тело, случайно здесь оказавшееся. Откуда-то сверху доносится негромкий голос Луиса, сообщающего кому-то, что лично он хотел бы увидеть у власти новое правительство, а то "нынешнее даже на письма не от-твечает".
Бледный, крепко сбитый мужчина, черноволосый, с густыми бровями, которого все называют Мак, заявляет, что новое правительство стране необходимо, но едва ли она его получит. "Думаю, англичане опять отдадут свои голоса консерваторам за то, что не проиграли войну".
Бармен заявляет, что нынешнее правительство никуда не годится, потому что не использует науку.
- С психологией у них плохо, - тихо замечает Луис.
Но молодой майор без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом возражает, что психология - вздор. Что нужно - так это философия производства. И тут в спор сразу вступают несколько голосов. Ясно, что большинство этих молодых людей слушали лекции и читали брошюры. Слышатся закругленные фразы и громкие имена: Кейнс, Маркс, даже Платон, Кант и Эйнштейн. Табиту затолкали чуть не под стойку, чье-то колено задело ее руку, расплескав половину хереса, к которому она и не притронулась. Не до хереса тут, когда она в таком смятении, так болезненно ощущает, что ее мало сказать оттолкнули - просто вытолкали за дверь. Ее окружают обитатели мира, до того непрочного и неустойчивого, что у них как будто нет даже адресов. Один кричит другому: "Эй, Билл, ты теперь куда?" И тот отвечает: "Не знаю, жду приказа". "Ты в отпуске?" - спрашивает другой. "Нет, призван. В Индию".
А отощавший мужчина, только что из лагеря для военнопленных где-то на востоке, признается: - Я дома пять лет не был.
- А дом-то где?
- Да не могу сказать точно. Моя старуха за это время сколько раз переезжала.
И" все время, подобно басовому аккомпанементу к приветствиям и расспросам, звучит тот спор. С новой горячностью произносятся слова "планирование", "наука управления", которые Табита слышит уже четверть века. Она улавливает, что для собравшихся здесь молодых людей все это ново, увлекательно. Бармен с азартом наполняет очередной стакан. Вот-вот, это нам и требуется: план. Как военный министр Уинстон был на месте, но политики у него никакой. А нам не помешало бы немножко политики - для разнообразия.
И две девушки в военной форме, ошалело внимавшие ссылкам на экономику и психологию, сразу ухватились за это слово: - Да уж, разнообразие нам бы не помешало. Всем нашим девушкам военная служба осточертела. Почему нас не отпускают домой?
Они бунтуют против того самого рабства, которое три-четыре года назад показалось им свободой. Они жаждут перемен. Все жаждут перемен. Паркин, чей голос все время выделялся среди других своей озлобленной интонацией, кричит: - Правильно, черт возьми! Хватит нам быть пешками. Англичане этого не стерпят. К чему было воевать, если мы и после войны связаны по рукам и ногам? Вот увидите, если это правительство не свалят и оно по-прежнему будет во все соваться, у нас не останется в Европе ни одной авиалинии, ни одного аэродрома, годного для современных полетов. - И локтями пробивает себе путь от стойки.
Кто-то кричит: - Нэн, сюда! Где эта Нэн? - И вдруг лицо Нэнси склоняется над Табитой.
