Федор Кнорре - Без игры
Но вот это он почему-то помнил, хотя не было, кажется, ничего сказано, и было это несколько минут или часов — непонятно.
— Черт его знает что! — сказал он себе с досадой. — О чем это я думаю? Просто почти ни о чем!.. Все-таки, вероятно, все дело не в том, что было, а в том, что ты вдруг почувствовал или понял в какую-то минуту. Да-а, что-то, вероятно, в этом было...
Он попробовал за шиворот, как собаку от неверного следа, насильно оттащить свои мысли куда-нибудь в сторону, к более вещественным и определенным приятным воспоминаниям этого своего «свадебного» путешествия с Юлией, но все, что он вспоминал, было опять-таки похоже на кинофильм с выключенным звуком, когда только шевелятся губы и оркестр трубит в беззвучные трубы, колотит по молчаливым клавишам рояля и бесшумно бьет барабан.
И тут он опять вспомнил белые босоножки, увидел их и понял, почему он их вспоминает. Конечно, вот почему! Да, они стояли на полке под задним стеклом машины, через которое светила луна. Они были мягко освещены, да, именно как драгоценность в витрине ювелирного магазина. Он даже вспомнил эти странные буквы на подложенном снизу листке местной кавказской газеты, машина стояла на берегу моря, на усыпанном крупной галькой пустынном пляже, и машины их спутников в беспорядке, носами в разные стороны, стояли поодаль, и все в них спали. Черные обрывы круто падали с гор к берегу ночного моря. Светила яркая луна с чуть ущербленным боком, волны гремели, перекатывая гальку. Он стоял, держась за раскрытую дверцу машины, видел и слышал как-то разом все вокруг — взрытое ветром море, гремящий пляж и удивительную луну, темные громады гор, окружающих бухту, стрекот кузнечиков и запах сухой полыни, все что было вокруг нее. А сама Юля лежала и спала, точно в глубине раскрытой раковины, в железном футляре машины. Удивительно маленькая, укрывшись простыней, уголок которой она почему-то во сне сжимала рукой, — комочек нежной, ранимой человеческой плоти. Кажется, сердце у него неожиданно защемило тогда на минуту, от смутной тревоги, от внезапно вспыхнувшего желания как-то ее охранить, уберечь... Однако все это у него скоро прошло. Он все, казалось, позабыл. А теперь вот лежал, думал и вспоминал, чувствуя себя подло обманутым, обворованным самым ловким и изворотливым вором — самим собой.
...Впечатления, оставшиеся от плавания на морозильном траулере, стали со временем не такими уж неприятными. Угнетающая усталость, унизительный страх показать себя слабее других из-за непривычки к физической работе, несмотря на хорошо развитые мускулы и ловкость баскетболиста и теннисиста. Все это было нестерпимо унизительно, но в конце концов он втянулся. Не так уж плохо все было на траулере. Правда, морской «романтики» никакой он что-то не приметил, Так — хорошо оборудованный завод с общежитием, только вместо забора ходят волны... А вот на берегу ему теперь было худо, совсем худо... До того, что ему показалось, как будто ему очень не хватает Димы Дымкова. Он обрадовался, когда тот позвонил по телефону.
Они условились встретиться и посидели часа три в шашлычной. Дымков пригласил его к себе, и тогда стало смешно и неловко не позвать его к себе. Дымков явился.
— Это ты тут и теснишься? — спросил он, мельком окидывая веселым взглядом просторную дачу с ее двумя этажами и зимней террасой.
Маленький стол с закуской был накрыт наверху. Изнывавшая от любопытства Зинка еле дождалась — случайно зайти в комнату. Зашла, приятно удивилась, приветливо поздоровалась и через пять минут демонстративно выставила на стол бутылку французского коньяку.
— А что? — сказал Дымков. — И такое люди пьют! Притерпишься, и ничего.
Вообще вся обстановка дачи производила на него не больше впечатления, чем оформление шашлычной. Он даже, кажется, радовался за Андрея, что у того все так здорово устроено: отдельная комната и стеклянная терраса на двоих, пополам с сестрой.
— Это все папаня? — одобрительно обвел он пальцем круг в воздухе. — Силен! — И тут же, видимо совершенно перестав замечать окружающую обстановку, любезно начал отвечать на расспросы Зины о морской жизни и о самом себе.
— Действительно, десятилетку я окончил, но отвращение ко всякой художественной литературе мне впоследствии удалось побороть. Конечно, не сразу.
Всякая неловкость исчезла, все весело подвыпили и хохотали, слушая, как Дымков импровизировал, изображая свою бывшую преподавательницу литературы, когда та своими словами пересказывала стихи.
— Вдумывайтесь в красоту прочитанного нами отрывка произведения! Дымков, Дима, вдумывайся ко мне лицом, а не задом!.. Итак: лес! Из-за леса нам видны деревья! Ручей струится, издавая свое характерное журчание. Ветерок доносит запахи чего-то не противного! Птички делают свое дело при помощи чириканья. Со своей стороны, листва тоже болтается не зря, производя легкое шелестение. И все это сливается в единую картину, напыщенную красотой нашей родной природы.
Было глупо и весело, и в заключение Дымков спросил их, не согласятся ли они, скрипя сердцем, посетить его скромное жилище.
Он то и дело в разговоре нарочно, как бы неграмотно, путал слова, по чему легко было угадать — он прекрасно знает их правильное произношение.
К тому часу, когда отцу пора было уходить на работу, на улице уже темнело, и Юлю понемногу и все сильнее охватывало беспокойство, какая-то душевная неуютность, точно стоишь на сквозняке, не понимая откуда дует. Тревога в течение вечера все время росла, незаметно, беззвучно, как поднимается в градуснике ртуть от одного деления к другому.
Она ничего не знала о ночных рейсах отца, но безошибочно чувствовала близость чего-то неблагополучного, угрожающего опасностью. Расспрашивать его о работе было бесполезно — к этому она привыкла с детства. Они заканчивали ужин в молчании, не пытаясь малодушно отвлечься какими-нибудь посторонними разговорами. Владимир Семенович аккуратно разламывал котлету, накладывал кончиком ножа красный соус, неторопливо жевал и добросовестно доедал все до конца и, отодвигая от себя тарелку, поднимал голову, встречался глазами с Юлей, приглядывавшей, чтоб он все доедал, как полагалось. Секунду они смотрели друг на друга и потом тихонько обменивались улыбками, как два заговорщика, у каждого из которых своя тайна и оба согласились о ней не говорить вслух, но не желают скрывать, что она у них есть.
Странным образом Юля начинала слышать тиканье стенных часов, когда приближался урочный час. В обычное время она даже нарочно не могла бы расслышать их тихого хода.
Пес, всегда выражавший шумный протест, когда кто-нибудь уходил из дома, не взяв его с собой, плелся в переднюю с угрюмым видом.
Когда дверь квартиры раскрывалась, Юля еле удерживалась, чтоб не броситься обнять отца. Пустой дверной проем казался ей зловещим. Отец перешагивал через порог, и ее охватывал бессмысленный страх, как будто он с края безопасной, твердой земли ступал за порогом на зыбкую почву трясины или на край обрыва.
На прощание он целовал ее в лоб, коротко кивал и, еле заметно подмигнув, уходил, никогда не оборачиваясь.
Томление тревоги, когда она оставалась одна после ухода, как-то утихало, сменяясь покорным унынием. Именно в такой час унылого упадка и явилась Зинка.
— Спасибо, что ты меня впустила! — торопливо говорила она, проходя в столовую. — Можно мне сесть? И тебе можно сесть? Ты меня только выслушай, а там можешь — в шею. Я только изложу тебе фактический материал, а ты решай. Если хочешь знать, я на твоей стороне. Я за тебя, можешь мне поверить. Я уверена, что мой братец, которого я люблю, способен учинить пакость, что он чего-то учинил и во всем виноват. Я его не защищать пришла. Так вот, шесть месяцев он проплавал простым матросом, мариновал или морозил селедок, а это на него так же похоже, как если б он няней пошел в детский садик, все прямо в обморок попадали, маму чуть не треснул инфаркт, даже папа два раза пожал плечами и не сказал ни слова. Есть у него какой-нибудь характер? Для него это — подвиг! Все-таки шесть месяцев. Правда, кругом море, не выпрыгнешь, но он ведь нарочно и сбежал в такое место. Ты подумай, он скот, но что-то человеческое в этом все-таки есть! Ведь он из стыда перед тобой сбежал, когда ты его отшила. Он ведь не романтик, бригантинами его не заманишь. Ты мне не поверишь, и правильно, мне никто не верит, а все-таки я тебя люблю, понятия не имею почему, но почему-то я к тебе привязалась... надо быть таким ослом, тебя упустить!.. Ну, к черту все. Можешь ты с ним встретиться на нейтральной почве?
— Нет... Совсем нет.
— Правильно. И я бы так ответила... То есть я-то неизвестно еще, как бы ответила, но все равно правильно. Ну вот, встреться с ним и скажи это ему в глаза: нет! Все-таки какая-то ясность. Он съест и успокоится. А то он взорвется и чего-нибудь такого отмочит! Ну, полгода прошло. Поговорить-то можно? Внести ясность.
