Мартин Хансен - Лжец
Он повел меня и с гордостью стал показывать, как они покрасили ботик и просмолили садки, а теперь вот взялись за телеги. Я и сам все видел, но он не может без объяснений. На Мысу все должно быть четко. На Мысу все должно быть без сучка, без задоринки. И вообще Мыс привык первенствовать. Я присел на оглоблю, он - рядом.
- Собственно, я не ожидал, что застану хозяина, - сказал я.
- Да уж, Ригмор не повезло, - отозвался он, - она, можно сказать, стосковалась по романтике. Ну, что новенького?
- Жаворонок.
- И скворец! - добавил он. - Но тебя, верно, интересует налоговая декларация?
- Она самая.
- Я так-таки и не успел ее подготовить. - Он несколько смутился и покраснел. А это с нашим честолюбцем бывает единственно, когда ему случается пренебречь общественными обязанностями. Впрочем, замешательство его длилось недолго. - Ты же видишь, весна, дел у меня невпроворот, не то что у некоторых, мне некогда слоняться по острову и глазеть на птиц. Приходи-ка лучше в понедельник! А я посижу над декларацией завтра, пока ты будешь подкреплять народ духовной пищей.
- Человеку, который ведет такой образ жизни, как ты, сходить в церковь не помешало бы.
- И что ты завтра прочтешь?
- О богатом поселянине, что приумножал свое имущество*.
* Ср.: "Потрудился богатый при умножении имуществ - и в покое насыщается своими благами" (Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 31, 3).
- Ну, это камешек не в мой огород. Фредерик с Мыса - известный транжира, который, того и жди, разбазарит все свое имущество. Разве ты не слыхал?
- В этом-то, - заметил я, - и заключается высшая справедливость.
- Пошли к Ригмор, выпьем по чашечке кофе, - предложил он.
- Спасибо, но мне пора. Хочу пойти посмотреть, не объявился ли вальдшнеп.
- Ты что, и вправду веришь, что он вот-вот прилетит?
- Не знаю. От вальдшнепов и некоторых личностей можно ожидать чего угодно.
- Ну а как насчет того, чтобы "дринкануть"?
- Идет, - сказал я. И мы направились к дому.
Мы сидели и пили коньяк в большой темной гостиной, обставленной с удручающей помпезностью. Ригмор стояла за моим стулом. Стояла и, должно быть, улыбалась сумеречной своей улыбкой. В этой гостиной она - как тень.
Старый Оле с Мыса, отец Фредерика, сказал бы не "дринкануть", а "дернуть". "Drink" - слово незнакомое, оно еще не привилось на Песчаном острове. Потому-то Фредерик его и употребляет. Он новатор. Касается ли это земледелия, торговли или общественной жизни. Да и насчет того, чтобы поблудить и махнуться женами, тоже. Так поговаривают языки. Но языки - либо злые, либо самые что ни на есть доброхотные.
Фредерик с Мыса - человек честолюбивый и общительный, это правда. Но правда и то, что он тесно сошелся с компанией молодых людей - среди них и кое-кто с нашего острова, - которые не только преуспели, но и научились во время войны развлекаться на новый, взбадривающий манер. И тут Фредерик с Ригмор от них не отстают.
Но уж поверь мне, Фредерик участвует во всех этих увеселениях не просто так, а с дальним прицелом. Он метит высоко. Он мечтает о политической деятельности. И если ты с ним близок, не стоит предавать его великие мечты посмеянию. Но только и наши старые ханжи с их пророчествами, что Фредерик скоро сядет на мель, определенно не понимают сути происходящего. У Фредерика далекий прицел, многие вопросы он решает радикально, по-новому, он стремится к усовершенствованиям. Вот уже несколько лет подряд он возглавляет на Песчаном острове приходский совет, и за это время кое-что сдвинулось с места. Я был секретарем совета, когда им руководил еще его предшественник, и могу засвидетельствовать: Фредерик куда толковее. Он уже сделался влиятельнейшим человеком у нас на островах, больше того, обзавелся полезными связями и высокопоставленными друзьями на материке. Да, это дупель высокого полета.
У Фредерика красивое, будто выточенное, смуглое лицо. Лицо живое, обещающее.
Итак, мы сидим в гостиной и попиваем коньяк, который поднесла нам Ригмор. Сама она пить не стала, даже не присела к столу. Но уйти не ушла стоит тихонько за моим стулом и улыбается смутной улыбкой. А Фредерик знай себе разглагольствует.
Я замечаю вдруг, что коньяк подействовал: вместо того чтобы внимать Фредерику, я гадаю, о чем думает стоящая сзади Ригмор. Фредерик до того увлечен своей речью, что едва пригубил, я же бодро осушил рюмки три. И всякий раз из-за моего плеча выплывает ее белая рука и подливает мне, и меня овеивает едва уловимым теплом. Да что они о себе воображают? вспыхивает вдруг у меня в голове.
Так и подмывает встать, стукнуть по столу и выложить им все, что я о них думаю. Но я беру себя в руки и позволяю Фредерику распускать хвост и упиваться собственным красноречием.
Мне здесь темно и душно. За окном светит солнце, а в этой большущей комнате царит полумрак. После смерти отца Фредерик принялся заводить в усадьбе новые порядки. Но посягнуть на вековые дерева, которые тесно обступили флигель и, даже безлистные, не пропускают свет, не посмел. А может, эти угрюмые вязы хочет сохранить Ригмор? Чужая на острове, как и я, она походит на призрачное видение, а от луны ей передается тоска-печаль.
К черту все эти фантазии! Я подношу к губам рюмку. И ловлю себя на том, что снова выпиваю ее до дна. И перехватываю косой взгляд Фредерика. Нет, это возмутительно! Я, видите ли, не знаю меры! С Йоханнесом Вигом опять не все ладно! Они позволяют себе делать умозаключения. Думают, я все стерплю. Но они забыли, что я могу подобрать их под ноготь! - куражусь я. Мысленно. И вновь выплывает ее белая рука.
Мишурный блеск! Я озираю массивные резные мебели и громадные, скверной кисти, полотна в тяжелых золоченых рамах. Гостиная, которую Фредерик обставил по своему вкусу, - наглядное воплощение его славолюбивых замыслов.
- Послушай, хозяйка, - перебиваю я Фредерика, - я нарвал тебе самых первых фиалок. Они - для королевы Мыса, для нее одной!
- Как это, черт подери, романтично, - заметил Фредерик, - а главное, Ригмор, от всего сердца.
- А в сердце крылись черные, ах, черные желанья, - подхватил я и рассмеялся, подметив в его глазах ревнивый блеск. Фредерик - человек поистине свободных взглядов, это его символ веры, и тем не менее все, над чем он не властен, вызывает у него беспокойство.
- Спасибо! - шепчет она, приняв три мои фиалочки, и проводит ими по серовато-бледным пухлым губам.
Да, это призрачное виденье. Безмолвное, с плавным жестом, неуловимой улыбкой. Но берегись! Помни, в тихом омуте... И надо же мне было сдуру преподнести ей фиалки!
Фредерик явно намерен отомстить мне, он говорит:
- Похоже, мы остались при пиковом интересе, Олуф, ты и я. Этот чертов инженер конечно же умыкнет Аннемари. Прямо хоть караул кричи. Я-то думал, у меня есть шанс. Но этот строитель причалов, герой нашего времени, - против него трудно устоять, верно, Ригмор?
- Да, дорогой.
После того как я наконец распрощался с ними, я поднялся на Песчаную гору - охолонуть. День сгорал. На небе появились синеватые облака, и солнце остыло. Ветерок был слабый, едва пошевеливал сухие былинки на плешивой вершине, но - студеный: он тянул из мертвенно-бледной пустыни, что облегала остров. Раскисшая было земля отвердела вновь, подморозило. Куда ни кинешь глазом - все лед и лед. Только уже с крапом, в темных метинах.
Она той же масти, подумалось мне. Она испорченная.
Полыньи на северо-западе кипели птицами. Среди них, я приметил, были лебеди-кликуны. И еще, по-моему, была там большая гусиная стая, но не уверен. Я здорово приложился, к тому же глаза у меня слезились от ветра, отчего, в свою очередь, слезились и линзы бинокля.
Я обратил внимание на то, что пятна на льду располагаются как бы полосами. Крапчатый лед напоминал огромное, распахнутое на мили, крыло хищной птицы.
Наверное, она была не особенно искушенной, когда Фредерик привез ее сюда на остров. Она еще не познала самое себя. Видно, жизнь на острове ей противопоказана. Ее словно бы точит лихорадка, скрытая, изнуряющая лихорадка. Это как жар, тлеющий в ворохе отсырелых, гниющих листьев. Я ощущаю ее присутствие в любом уголке усадьбы. Сорвал фиалку у ивового плетня - и все равно что к ней прикоснулся.
Внизу, на прибрежном лугу, я углядел крохотную стайку куликов-сорок. Стоят, поджавши одну ногу, и зябнут... С прилетом!
Я спустился к домишкам, которые лепятся у подножия Песчаной горы. Свернул к самому маленькому и ветхому. Хозяйка снимала с бельевой веревки каляные от холода мальчишечьи рубашки и носовые платки. Веревка была протянута над палисадничком, где дети и куры повытоптали все живое, не тронув лишь обглоданные крыжовенные кусты.
- Хорошо сохнет! - гаркнул я что есть мочи. Хансигне испуганно на меня посмотрела. Молодая еще, а худая как щепка. И вечно это боязливое ожидание!
- Учитель, что-нибудь случилось? - спросила она еле слышно.
И тут я подумал: Хансигне не из тех, кому Господь попускает мучиться неясными страхами и сгорать на медленном огне потаенных желаний. Он просто берет и поражает ее своим цепом. Ставит - да и сама она подставляет себя под удар. Что мне оставалось? Я предпочел сказать все как есть:
