Мартин Хансен - Лжец
Прожив на Песчаном острове года два, я уговорил старого Расмуса расписать классную комнату. Расмус слыл чудаком, и с ним никто особенно не считался. Он был вдов и жил бобылем в запущенной лачуге у Песчаной горы. Но его дверные переплеты и филенки излучали очарование старинного народного промысла. В далеком прошлом Расмус состоял в местных живописцах, а потом его разжаловали, потому что у людей выработался новый вкус, менее взыскательный. У него и кистей-то своих не осталось, и, когда я попросил его расписать классную комнату, старик испугался. Однако пришел. Ходил он сюда не месяц, не два - в классе даже устоялся его, Расмусов, запах.
Он работал и во время уроков. Но отвлекать художника расспросами было нельзя. От красок мягкая борода его стала серо-буро-малиновой. Таким он и сошел в могилу, до того они въелись, краски. Да, Расмус Санбьерг покоится в могиле с серо-буро-малиновой бородой.
Склонив голову набок, он медленно отступал от стены и, глядя поверх очков в стальной оправе, которые то и дело съезжали ему на нос, изучал очередной мазок. Мы хранили почтительное молчание. Наткнувшись на стол, он отпускал допотопное ругательство. Никто не смеялся. Унаследованная им манера письма соединяла в себе сразу несколько стилей, начиная от готики и кончая рококо и классицизмом. Он поделил стену на темно-красные поля - их венчают увитые цветами и листьями арки, а разгораживают серые пилястры с продольными желобками. Капителями служат цветочные корзины, откуда на две стороны, по синему фону, ниспадают гирлянды из листьев и роз. Но шедевр Расмуса - это дверная филенка, на которой он изобразил пророка Иону, сидящего под пальмой в окрестностях Ниневии. Иона облачен в сюртук и цилиндр. Пальма раскинула три дубовых листа. На заднем плане возносятся шпили ниневийских церквей и Вавилонская башня.
Работа могла не заладиться, а то и нагнать на художника тоску, тогда мы обращались с ним особенно бережно. Он же подсаживался к нам и слушал. Случалось, в памяти его что-то всплывало, и старик, которому перевалило за восемьдесят, тянул кверху палец, чтоб его вызвали.
Расписанная Расмусом классная комната - самое интересное, что есть у нас на Песчаном острове, она уступает лишь церковному алтарю, а его розовые плети - единственное, что связывает старинное церковное искусство и наше время. Расмус ничего не взял за свои труды, он даровал роспись непросвещенному острову. После чего прямиком отправился домой и умер, насыщенный днями* и удоволенный.
* Книга Иова, 42, 17.
Но вот и последний урок.
- Ну-ка, усаживайтесь в угол! - командую я.
Мы расположились на полу в углу класса, поставили нарты посередке и умчались. За тысячу миль.
В прогретой солнцем комнате душновато. Пахнет тлеющим торфом, чучелами птиц, а еще - засушенной морской живностью из "кунсткамеры" - подвесного шкафчика, где хранятся диковинки, найденные на суше и в море. А от ребятишек, что сидят, поразинув рты, пахнет ржаным хлебом, салом и колбасой. Да, они сидят с разинутыми ртами, ведь мы пустились в дальнее странствие, а рот - это дверца души и фантазии, и, когда душа странствует, она должна быть открыта.
Позабыты и Аннемари, и все треволнения. Мы в Северной Гренландии, на наших глазах Мюлиус-Эриксен, Хаген и Брёнлунд совершают свой последний переход через ледяную пустыню. И вот уже Брёнлунд остался один. Далеко позади лежат два его замерзших товарища. Теперь он пробивается в одиночку, он знает, живым ему не дойти, но упрямо движется вперед, в надежде, что будет найдено хотя бы его тело и бесценные записи.
Как перст одинок,
поборовшись с судьбой,
ты смерть свою принял
в ночи ледяной*.
* Здесь и ниже - четверостишия из стихотворения "Йорген Брёнлунд" датского поэта Тёгера Ларсена (1875-1928).
Гренландцу Йоргену Брёнлунду отказывают ноги. Но и лежа на льду, с отмороженными пальцами, он продолжает делать записи. Это сведения для полярников, которые когда-нибудь пойдут по его следам. Он исполняет свой долг. Закостеневая. В полном одиночестве. Вот что говорит о нем Тёгер Ларсен:
Окраину мира
вымеривать стал
и, лишь умирая,
ей меру познал.
Я распустил детей по домам. Потрясенные судьбою этих отважных людей, они тихонько вышли за дверь. А чуть погодя я услышал, как они с радостными воплями выбегают на слякотную дорогу. Я и сам почувствовал прилив сил после нашего путешествия и рассказа о мужественной и достойной смерти.
Я натянул резиновые сапоги, сунул нарты в карман, взял бинокль и вместе с Пигро вышел из дому. Пес сразу потрусил прочь, через поле; он объявился лишь вечером, да и то чуть не до смерти напугав меня. Что поделать - весна, и у Пигро свои заботы.
За долгую зиму глаза ослабли, отвыкли от слепящего света, солнце же сияет как в первый день творения. Правда, в тени лужи под сапогами похрустывают. До лавки Хёста рукой подать, я иду, и меня сопровождает пение жаворонка. Любимец наш! Восторгов вешних вестник...
Еще в объятьях холода земля,
а ты согрел меня ликующею трелью*.
* Из стихотворения С. С. Блихера "Жаворонок".
В лавке, кроме приказчика, я застал трех женщин. Стоят квохчут, собирают островные новости, собирают свет в синие свои передники - солнце так и шпарит в окно.
Я подал приказчику список. Я прекрасно видел: переписывая мой заказ, этот балбес криво усмехнулся. Конечно, я мог бы заказать две бутылки и открыто, а не в письменной форме, прикрываясь покупками, которые мне совсем ни к чему. По острову так и так пройдет слух, что с причетником снова неладно: на одной неделе - четыре бутылки!
- Скажи, сколько с меня, я уплачу наличными. - Он посчитал. Я взглянул на счет. - Ты малость ошибся, дружище. С меня еще одна крона!
Я положил счет в карман, заплатил. Парень побагровел, прыщи у него на лице запылали. Ничего, впредь будет ему наука.
Уходя, я повесил в лавке объявление, где каллиграфическим почерком было выведено: "Как сообщалось ранее, в воскресенье в 10 утра в церкви состоится служба. Отправляет службу учитель Йоханнес Виг".
Точно такое же объявление я вывесил и на дверях пожарной. Маленький деревенский пруд по соседству, со вмерзшими в лед палками и камнями, поблескивал, словно остекленелый глаз, что вперила в небо старуха зима. Стену пожарной все еще украшала афиша, с которой смотрела легкомысленно одетая женщина, - последний раз, когда к нам приезжала передвижка, показывали "Жену моего друга". Бедняжка, как ей должно быть холодно.
На дверях пожарной висело также приглашение в усадьбу на Мысу, на весенний бал. По правде сказать, я сегодня на Мыс не собирался, а тут передумал и свернул в подъездную аллею, которую развезло на солнце. Усадьба Мыс стоит примерно в полукилометре от деревушки, на северном берегу. От моря ее отделяет невысокий холм, на котором средь глухого кустарника чернеют камни; тут под открытым небом собирались издавна на свои сходки островитяне. То - Старый Мыс. С запада усадьбу укрывает от ветра богатая преданиями роща - Сад Эльфов.
На аллее отпечатались следы шин, я взял и пошел по узорчатой колее. Фредерик с Мыса выезжал сегодня на своем новом автомобиле. Разумеется, такой человек, как Фредерик с Мыса, не может обойтись без автомобиля, хотя протяженность острова не больше четырех километров, а состояние дорог плачевное. Я ступал по шинному следу и думал: "Хорошо бы застать ее не одну. Впрочем, я и сам не знаю, чего хочу!"
В палисаднике у ивового плетня я нашел три фиалки. Усадьба Мыс по-своему величественна. Она не просто самая большая на острове - от нее веет могуществом.
Возможно, это претворилось в запах и аромат далекое прошлое. Ведь на береговом холме живали короли, что некогда правили островом. Мысовые короли. Если верить полузабытым преданиям, они не всегда пользовались доброй славой. В одном из преданий упоминается некая госпожа Нитте. О ней только то и сказано, что была она недобрая. "Борони нас Бог от госпожи Нитте с Мыса" - так звучит припев давно забытой баллады.
Выведенных из красного кирпича флигелей почти не разглядеть за вековыми вязами и каштанами. В усадьбе всегда сыро и сумрачно. Как в погребе.
Фредерик был дома. Я нашел его в огромном сарае, где он со своими людьми смолил ботик и садки для рыбы и смазывал телеги. Сквозь щели в дощатых стенах пробивался и ложился тигровыми полосами солнечный свет.
- А вот и секретарь! - крикнул, завидев меня, Фредерик.
Фредерик изрядно честолюбив. Ему мало заправлять Мысом и Песчаным островом, он метит выше. И своего добьется. Однако он не из тех хозяев, кто стоит руки в брюки, когда его работники вкалывают. Он трудится наравне со всеми. Шаг у него, у Фредерика, летучий, он худощав, проворен - настоящий дупель. Ходит он в бриджах для верховой езды и поношенном офицерском кителе, хотя служил всего лишь капралом. Но китель ему идет. Щеголеватому Фредерику к лицу даже грязные пятна на кителе.
Он повел меня и с гордостью стал показывать, как они покрасили ботик и просмолили садки, а теперь вот взялись за телеги. Я и сам все видел, но он не может без объяснений. На Мысу все должно быть четко. На Мысу все должно быть без сучка, без задоринки. И вообще Мыс привык первенствовать. Я присел на оглоблю, он - рядом.
