Мария Романушко - Там, где всегда ветер
– Тебя никто не любил, – сказала она с детским простодушием. – И я не знала, что тебя надо любить.
Это её признание было одним из сильнейших потрясений в моей жизни. Потом, когда шок прошёл, я неожиданно почувствовала удивительное спокойствие и даже веселье. Я поняла, насколько моё чувство к сестре не зависит ни от чего, даже от её ответного чувства. Ну, что ж, моя дорогая, даже если это и так, я всё равно бесконечно благодарна тебе за то, что ты была, за то, что ты есть, за то, что ты позволяла любить себя, не отталкивала меня. Как поётся в одной из моих любимых песен того времени, и пел её мой любимый певец Марк Бернес: «Не бойся, если вдруг тебя разлюбят. Куда страшней, когда разлюбишь ты».
Но мне кажется, милая моя сестра, что ты всё же заблуждаешься, говоря категорично: «Я тебя не любила тогда». Мне от тебя в те годы всегда было так тепло… и если это волшебное тепло – не любовь, то что же это тогда?
* * *
А что теперь?… Ну, что теперь!… Живём на разных концах огромного мегаполиса. Две уставшие, закрученные жизнью женщины. На многие вещи смотрим совершенно по-разному. Но это – нормально.
Два раза в год я приезжаю на дни рождения своих любимых племянников.
Иногда звоним друг другу. С каждым годом всё реже и реже…
С каждым годом всё дальше и дальше…
…Но я никогда не забуду, как мне было тепло от моей сестры – когда вокруг был холод и ветер…
Могут ли взрослые любить?
А могут ли любить взрослые, это было под большим вопросом…
Я жила и думала, что любовь (Любовь с большой буквы) бывает только в книгах: у Тургенева, например, «Первая любовь» – это да! Или у Чехова – в «Даме с собачкой». Или в хороших песнях. А бывает ли она в жизни? Такая, чтобы посмотрела на людей – и увидела: эти двое любят друг друга. Я знаю только, что бабушка очень любила своего первого мужа Яшу, который умер от туберкулёза, о нём она плакала всю жизнь. Но это я знаю с её слов, сама же я этого не видела. В той жизни я не видела ни одного проявления взаимной любви.
Может, тогда было не принято как-то высказывать это? Может, люди стеснялись или даже стыдились этого? Но зачем стыдиться того, что в нас самое лучшее?…
Все вокруг трудились в поте лица, выполняли и перевыполняли производственные планы. Но любил ли кто-нибудь кого-нибудь?… Я имею в виду отцов и матерей. Господи, неужели и нас ожидает такая же унылая жизнь – работа, работа, еда, нотации детям перед сном, опять работа, опять еда, опять нотации… Неужели ради этого стоило рождаться на этот свет?… Скучно ведь это всё, люди!
О контрастности жизни
Жизнь слишком контрастная. Эта её полосатость мучительна. Только расслабишься, подумаешь: «Какие же все хорошие, как я вас люблю…» – и тут же получаешь какую-нибудь оплеуху. Не обязательно физическую. Но от моральных оплеух ещё больнее. Вроде: «И что ты понимаешь в жизни?»
Вот, не расслабляйся, будь всегда начеку! Но как же это трудно: живя в семье, постоянно держать круговую оборону. Нет, не умею, не могу, не получается!… И вот опять реву ночью в подушку и мне опять совершенно не хочется жить…
Я могу жить только когда у меня в душе равновесие. А равновесие в моей душе только тогда, когда дома мир. Когда никто ни с кем не выясняет отношения, когда никто никого ни в чём не упрекает. Когда никто ни над кем не насмехается, когда никто никого не унижает. Видимо, мне хотелось бы жить в раю… Но жизнь не похожа на рай.
Хотя случаются ведь минуты… такого тихого мира и единения душ…
Сидим с мамой вечером на кухне, пьём чай, говорим о «Первой любви» Тургенева. Так хорошо, тихо, спокойно на душе – в доме – во всём мире… Мы с мамой – подруги, ОНА ЛЮБИТ МЕНЯ! Я это вижу, чувствую! «Мама, а ты веришь в любовь?» – спрашиваю я с замиранием сердца. «Да, – говорит мама тихо и грустно. – Конечно, верю…» Мне хочется спросить её о папе Серёже, сейчас самый подходящий момент. И я решаюсь.
– Мама, а ты любила моего отца?
Я вижу, как она вздрогнула от моего вопроса. И напряглась. Но быстро справилась с собой и тихо и спокойно сказала:
– Конечно, любила. И он меня очень любил… Мы были очень красивой парой. У Серёжи такие синие глаза… забыть невозможно! Как у тебя… Ты очень похожа на отца.
Она грустно и пристально вглядывается в моё лицо.
– Мама, тогда почему?,,
– Мы были слишком молоды. Наверное, в этом всё дело. Молоды и неопытны. Ну, что ты хочешь? Мне было двадцать два, когда мы поженились, а Серёже всего двадцать! Он был страшно ревнив, а я страшно обижалась на него за это… Мы ссорились каждый вечер. Это была не жизнь… Не знаю, кто из нас больше виноват в том, что всё так получилось…
– А где он теперь живёт?
– Там же. В Одессе… Там и родители его живут, и два брата. Серёжа хотел когда-то, чтобы и мы с тобой приехали в Одессу…
– Надо же! И мы бы жили у моря?…
– И мы бы жили у моря… Но что теперь говорить об этом? Разбитую чашу не склеишь…
– Зато у нас есть Маришка! Марина – МОРСКАЯ! Можно сказать: своё маленькое море…
– Да, зато у нас есть Мариночка…
Мы молчим. Нам грустно, но почему-то очень хорошо в этой грусти. Мама ответила на мой самый мучительный вопрос: любила ли она моего отца? ЛЮБИЛА! Может быть, это даже не совсем в прошлом времени, и я благодарна ей за это. Сегодня она впервые не упрекала меня в том, что я похожа на отца, а радовалась этому…
Мама, пристально взглянув на меня, неожиданно говорит:
– Знай, если у тебя что-нибудь случится в жизни, я всегда буду с тобой.
Мне немножко знобко от маминых загадочных слов: «если что-то случится». А что должно случиться? И что, обязательно это «что-то» должно случиться? Но от маминых слов «знай, я всегда буду с тобой» мне делается очень тепло на сердце. Какая чудесная у меня мама! Как она меня любит! И как я её люблю! Только бы она всегда была такой, как сейчас.
Танец с Фирочкой
Весенние каникулы. В школе вечер для старшеклассников, танцы. Играет радиола. Первый танец – вальс!… (Да-да, в наше время на школьных вечерах танцевали и вальс, и танго и моднейший чарльстон!). Всех девочек тут же разобрали. Кому не досталось мальчиков, танцуют с подружками. А мне пары не хватило: ни мальчика, ни девочки. Настроение мгновенно испортилось. Одной подпирать стену?! Ну, нет уж!
Чувствуя себя полным изгоем, решила тут же покинуть это место всеобщего веселья и направилась к выходу, угрюмо лавируя между танцующими парами…
– Лена, ты куда? – слышу за спиной голос Фирочки.
– Домой, – говорю я. – Что здесь делать?
– Как что? Танцевать! Я тебя приглашаю! – говорит она.
Я с опаской взглянула на её живот – Фирочка на последнем месяце беременности. Я понимаю, что ей меня просто жаль, вряд ли ей так уж хочется в её положении танцевать.
– Может, не надо?… – говорю я.
– Идём, идём! – смеётся она. – Мне полезно двигаться!
Ну, если так…
И, не успела я опомниться, как она обхватила меня за талию и закружила в вальсе… Её круглые карие глаза смеялись, чёрные короткие кудри развевались, она была настоящей библейской красавицей, её огромный живот упирался в меня своей упругой округлостью, и вдруг я почувствовала удивительное… Я услышала, как Фирочкин ребёнок (это был её сынок Женька) зашевелился у неё в животе… И стал изо всех сил пихаться пятками! Видимо, мы его разбудили, и он был не очень доволен. А может, наоборот, был рад, и тут же принялся вместе с нами вальсировать. Он колотил пятками наружу – то есть: он колотил пятками МЕНЯ! Я ощущала эти младенческие крепенькие пинки всем своим существом, всей кожей.
Это было волшебно, немного жутковато и страшно волнующе… В какие-то мгновения мне казалось, что он кувыркается в животе не у Фирочки, а у меня! И что вообще это МОЙ ребёнок! Меня даже в жар бросило. «Ну, вот, – смеялась Фирочка, – а ты хотела уйти!»
И мы кружились с ней в летучих волнах вальса, забыв в эту минуту о том, что она – учительница, а я ученица с трудным характером, забыв о том, что она любит математику, а я – нет, и её это всегда обижало. Но в ту минуту математики не существовало, как и разницы в возрасте…
Не помню, танцевала ли я на том вечере ещё с кем-то, и вообще (вот странно!) не могу вспомнить ни одного школьного танца… Потому что тот вальс с Фирочкой затмил всё! И не забыт до сих пор.
…Так мы и кружимся в том волшебном, незабываемом вальсе: молодая, раскрасневшаяся Фирочка и я, как две закадычные подруги, а между нами кружится её сынок Женька, наш маленький кавалер – один на двоих…
Больше на вечера я не хожу
После того раза, когда я стояла одна у стенки, и Фирочка из жалости пригласила меня на вальс, больше я на школьные вечера не хожу.
В такие вечера, когда в школьном зале музыка, и все веселятся, я гуляю по периметру города в одиночестве. Разъедаю себя горькими мыслями: вот, они там все веселятся, им хорошо, а я одна, одна… Одна на всём белом свете! Эти мысли доставляют какую-то необъяснимую, противоречивую радость, почти наслаждение.
