Орхан Памук - Дом тишины
– Дай еще бритву и клей, – сказал я, вытащив из своего кошелька на мраморный прилавок сто лир.
Потом взял сдачу и покупки, поданные мне буфетчиком, и ушел. На полицейских опять не посмотрел. На этих станциях уборная обычно в конце здания. Внутри жутко воняло. Закрывшись на задвижку, я вытащил из заднего кармана его кошелек, смотрю – у нашего расторопного рабочего в кошельке тысяча лир, две купюры по пятьсот, а вместе с мелочью получается две тысячи сто двадцать пять лир. Как я и предполагал, в другом отделении кошелька я нашел паспорт. А еще карточку социального страхования. Зовут его Ибрагим, фамилия Шенер, имя отца – Февзи, имя матери – Камер, город Трабзон, квартал Сюрмюне и прочее. Хорошо. Я перечитал это несколько раз и запомнил. Потом вытащил из кармана свой студенческий билет, прижал к стене, аккуратно вырезал бритвой свою фотографию. Кончиком ногтя соскреб с нее прилипшую бумагу. Потом вырезал фотографию Ибрагима Шенера из карточки социального страхования, приклеил на ее место свою и стал Ибрагимом Шенером. Вот как просто. Положил карточку социального страхования Ибрагима Шенера к себе в кошелек, а кошелек – в карман. Потом вышел из уборной и вернулся в буфет.
Мои горячие бутерброды были готовы. Я с удовольствием съел их, потому что уже целый день у меня в желудке не было ничего, кроме черешни и зеленых помидоров. Еще я выпил бутылочку айрана и посмотрел, чего бы съесть еще, у меня ведь много денег. Есть печенье, есть шоколадки, но мне ничего не понравилось. Потом я попросил еще один бутерброд, попросил поджарить хорошенько, буфетчик ничего не ответил. Стою, облокотившись на прилавок, вполоборота к вокзалу. Я совершенно спокоен, меня ничто не тревожит. Только на минуту повернулся посмотреть в сторону колонки, не идет ли сюда кто-нибудь от железной дороги. Нет, нет никого. Наш смышленый рабочий считает себя умным, но до сих пор не заметил, что у него увели бумажник. А может, заметил, только до сих пор не догадался, что это был я. Когда буфетчик дал мне бутерброд, я попросил еще и газету.
– Еще «Хюрриет», пожалуйста.
Взял газету, вон стоит скамейка, сел, не глядя ни на кого, ем свой бутерброд, читаю.
Сначала я посмотрел на списки убитых вчера. В Карсе, в Измире, в Анталье, в Анкаре… Стамбул я перескочил и оставил на потом. Затем посмотрел на список стамбульцев – вчера не убили никого, в списке нет даже упоминания о пригороде Измит. Волнуясь, я просмотрел тот раздел, которого боялся больше всего, быстро пробежал его глазами, но среди раненых вчера Нильгюн Дарвыноглу тоже не значилась. Потом я прочитал все еще раз. Да, ее нет. Я подумал, что, может быть, ее нет только в этой газете, пошел купил «Миллиет»[75]. И там о ней тоже нигде не было написано. Всегда пишут, кто пострадал, но не пишут из-за кого. Не важно. Я же не шлюха и не футболист, чтобы интересоваться, написали ли про меня в газетах.
Затем я рассеянно сложил газеты, вошел в здание станции, прошел к кассе: знаю, куда я поеду прямо сейчас.
– Один до Юскюдара, – сказал я.
– В Юскюдар поезда не ходят, – сказал умник-кассир. – Последняя остановка Хайдарпаша[76].
– Знаем-знаем, – ответил я. – Давай до Хайдарпаши.
Он опять не дал. Черт бы тебя побрал! На этот раз он спросил:
– Полный или школьный?
– Я уже не школьник! – ответил я. – Меня зовут Ибрагим Шенер.
– Какое мне дело, как тебя зовут, – проворчал он, но, увидев мое лицо, кажется, испугался и дал билет.
Я разозлился. Я никого не боюсь. Я вышел на улицу, опять посмотрел на железную дорогу – ни туда, ни оттуда никто не идет. На скамейку, где я только что сидел, уселись другие ловкачи. Пойти прогнать их, что ли, сказать: я здесь только что сидел, подумал я. Сейчас не стоит, увидишь – все, кто ждут поезд, потом встанут вместе и пойдут против тебя. Оглядываясь, нет ли еще места, где можно сесть, я очень испугался: полицейские смотрят на меня.
– Землячок, есть у тебя часы? – спросил один из полицейских.
– У меня? – переспросил я. – Есть.
– Сколько?
– Времени? Пять минут девятого.
Они ничего не ответили и ушли, разговаривая между собой. А я продолжил свой путь, но куда мне идти? Вон там есть свободная скамейка. Я пошел, сел. А потом, как все остальные, кто едет утром на работу, я зажег сигарету, раскрыл газету и стал вдумчиво читать. После раздела национальных новостей я внимательно, будто отец семейства, у которого есть жена, дети и обязанности, прочитал и раздел международных новостей. Если Брежнев с Картером втайне договорились разделить Турцию, то они все могут сделать. А потом я подумал: может, именно они отправили в Турцию папу римского? Вдруг рядом со мной кто-то сел, и я испугался.
Не опуская газету, я рассмотрел его краем глаза. У него огромные сморщенные руки с толстыми пальцами, они устало лежат на брюках, на вид он старше меня. Я посмотрел на его лицо и понял: бедный старый рабочий, из которого его работа выжала все соки. Мне стало жаль его. Если ты не умрешь через несколько лет, если выйдешь на пенсию, то окажется, что вся твоя жизнь прошла впустую. Он думает о чем-то своем; правда, не видно, чтобы он был чем-то недоволен, без дела рассматривает тех, кто ждет поезд на перроне напротив, он почти веселый. А потом я подумал: интересно, может, он задумал что-нибудь, может, он с ними в сговоре и все, кто на станции, разыгрывают меня? Меня охватил ужас. Но старик-рабочий вдруг так зевнул, что я понял: он обычный дурень. Чего это я боюсь, пусть они меня боятся. Подумав так, я успокоился.
И тогда я почему-то решил, что смогу все ему рассказать; может, он даже как-то знаком с моим отцом, мой отец ведь много где бывает, да, я сын того хромого продавца лотерейных билетов, теперь я уже еду в Стамбул, в Юскюдар; я даже могу рассказать ему о Нильгюн, о наших ребятах и о том, кем они меня считают; видишь, эта газета, которую я сейчас держу, сейчас ни о чем не пишет, но ты знаешь, мне иногда кажется, что все это происходит из-за тех, кто хочет разыграть нас, но однажды я сделаю что-нибудь такое, что испорчу им их игру; да, я сейчас не знаю, что именно сделаю, но знаю, что я вас всех очень удивлю, понимаешь? И тогда обо мне напишет эта газета. А эти ничего не знающие о мире дураки, которые счастливы оттого, что у них есть работа, на которую они ездят каждый день, тогда тоже все поймут, немного удивятся и даже испугаются меня. И подумают: «Значит, мы ни о чем не подозревали, значит, все прошло впустую, значит, мы ничего не замечали». Когда придет тот день, обо мне не только газеты напишут, но и телевидение расскажет, и они всё поймут, вы все всё поймете.
Я задумался. Подходит поезд, я неторопливо сложил газету, спокойно встал. Потом заглянул в тетрадь по истории, исписанную Фаруком, немного почитал. Вот ерунда-то! История – для рабов, рассказы – для тунеядцев, сказки – для несмышленых детей, для несчастных, трусливых глупцов эта история! Я даже не стал ее рвать. Просто бросил в урну, стоявшую рядом со скамейкой. А потом, как все люди, которые обычно не задумываются о том, что они делают, я, как все, бросил сигарету на землю, даже не посмотрев на нее, и, не раздумывая, как вы, затоптал окурок ногами. Двери вагонов открылись: из вагонов на меня смотрят сотни глаз. Утром они едут на работу, вечером возвращаются с работы, утром едут на работу, вечером возвращаются с работы, утром едут на работу, вечером возвращаются с работы; несчастные, они не знают, ничего не знают! Они всё узнают! Я научу их, но не сейчас; сейчас я – так уж и быть, как и вы, занятые люди, что едут утром на свою работу, – сажусь вместе с вами в набитый битком поезд.
Как душно и влажно в вагоне от постоянно шевелящихся людей! Бойтесь меня, теперь-то уж бойтесь!
32
Я легла в кровать и ждала. Я лежала головой на подушке и ждала, что скоро, прежде чем уехать в Стамбул, они придут поцеловать мне руку, и поговорят со мной, и послушают меня. И вдруг растерялась: шум, доносившийся с первого этажа, совершенно стих! Я не слышу, чтобы кто-то переходил из комнаты в комнату, не слышу, как хлопают дверьми и открывают окна, я не слышу никаких разговоров, отзвук которых разносится эхом под потолком. И боюсь.
Я встала с кровати, взяла свою палку и несколько раз ударила в пол, но коварный карлик ведь тупица. Ударив еще несколько раз, я медленно вышла из комнаты, подошла к лестнице и опять позвала, надеясь, что теперь он не сможет сделать вид, что не слышит, и ему будет стыдно перед другими:
– Реджеп, Реджеп, быстро иди наверх!
Внизу ни звука.
– Реджеп, Реджеп, я тебе говорю!
Какая странная и пугающая тишина. Я быстро вернулась в комнату, у меня замерзли ноги, подошла к окну, оттолкнула ставни, посмотрела вниз: в саду кто-то в спешке бежит к машине, я узнала, это Метин, он сел в машину и, о господи, оставив меня наедине с моими смешавшимися мыслями, уехал. Глядя из окна вниз, я со страхом предположила самое худшее, но Метин вскоре вернулся, так же торопливо, как и уехал, и я удивилась, когда из машины вместе с Метином вышла какая-то женщина и они вместе вошли в дом. Увидев на ней длинный платок и сумку в руках, я узнала ее: это аптекарша. Она приезжала с этой огромной сумкой, подходящей скорее мужчине, всегда, когда говорили, что я больна, и, чтобы понравиться мне и спокойно вонзить в меня иголку с ядом, улыбалась и болтала: Фатьма-ханым, видите, у вас температура, вы зря заставляете свое сердце так напрягаться, лучше я вам сделаю укол пенициллина, почувствуете себя хорошо, чего вы боитесь, у вас ведь муж был врачом, смотрите – здесь все желают вам добра. Больше всего я сомневалась в последних словах, и наконец, когда я начинала плакать, она убиралась, оставив меня с моей температурой в покое, и тогда я думала: они хотят отравить твое тело, Фатьма, раз не сумели отравить твои мысли, будь осторожна.
