Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
Вот это целеустремленность: уж и церковь поставлена на ноги, хотя жених еще ничего не знает о свадьбе. Однако я поднялся ему навстречу с таким понимающим видом, что он счел это за достаточно красноречивый ответ; но всяком случае, он не стал мне больше докучать и вскоре ушел.
22 октября. Роза, должно быть, неземного происхождения; с такой ошеломительной роскошью могут развеваться лишь сорочки ангелов, вывешенные для просушки. Внутри она подернута слабо-оранжевой, переходящей в желтое дымкой, которая любит украшать собой нижнюю опушку ранней зари. Снаружи, особенно там, где чашечка бутона, помедлив в некотором раздумье, решается наконец на коричневый цвет, ее оттенок отдаленно напоминает цвет лица Кактеи.
23 октября. Это уж чересчур. Хульда в весьма энергично составленных выражениях требует назад Бородавчатый Кактус, уверяет, что намерена подарить его кому-то другому. Кто бы это мог быть? Справедливы ли мои подозрения, или то просто случайность, что письмо ее написано на почтовой бумаге, на корешке которой стоит: "Главное городское кладбище".
Роза переступила апогей своего цветения, она уже накинула теневую шаль поверх оранжевого платья, и аромат ее, верно, потому так силен, что ей хочется скрыть свой возраст. Увы, здесь примешалось уже дуновение тлена, запахи жизни не бывают столь сладкими. Спящая красавица Фиалка ни о чем еще, конечно, не догадывается; закрыв глаза, она принюхивается и млеет от блаженства (надо будет переставить ее куда-нибудь, когда Розу настигнет агония смерти; пережить эту сцену ей не по силам).
24 октября. Сегодня после обеда иду к Кактее. До сих пор я еще не признавался в этом своему дневнику, но теперь, обдумав все в продолжение трех бессонных ночей и днем сочтя ночное решение свое правильным, я не в состоянии скрывать долее от этих страниц; иду затем, чтобы просить руки Кактеи. Ребенок приобретет таким образом отца, Кактея дом, ее отец свой парничок, а я душевный покой. Ибо он утрачен с тех пор, как я увидел Кактею мягкой и нежной.
Смерть не дает помечтать о жизни. Какой-то бархатный стук напугал меня. Осторожно замыкаю образ Кактеи и чада ее в своем сердце и оглядываюсь. Что случилось? Старушка Роза уронила в изнеможении лепесток. Пора отнести Фиалку в другую комнату.
Муха ведает, что значит смертный удел, кончина приятеля шмеля раскрыла ей глаза. Всякий раз теперь, как Фуксии начинают бить в свои колокола, она тихо взлетает и на цыпочках кружит по комнате.
Бегония не сдерживает бурного потока слез; перед одром смерти не пристало думать о том, размокнет и потечет ли тушь на ресницах. Бедняжки Примулы трут набухшие, покрасневшие веки шершавыми ладошками-листьями и безмолвно плачут. Гортензия побелела, как полотно, и неподвижно смотрит перед собой: так бывает с ней всякий раз, когда она думает о неизбежном.
Да, милые мои, кого же из нас минует увяданье?
25 октября. Нет, так я и не справился вчера с волнением, переполнившим колотящееся (и ведь ей же принадлежащее) сердце, и не смог сделать предложения Кактее. Лишь сидел на краешке ее постели, держал ежа на руках, кормил его изюмом, прислушивался к тихой музыке ее быстрых блестящих спиц и думал то о ребенке, то о Розе - то о восходе, то о закате.
Потом, уже часов в двенадцать, в парничок ввалилась повитуха, увлекая за собой клубы уличного тумана, и после ее откровенных намеков мне пришлось удалиться. "К следующему твоему приходу все уже будет позади", - прокричала мне вдогонку Кактея.
Молю господа, чтоб то был не Эммерих. Мальчик навлек бы на себя всю ненависть, которую она питает к отцу. Тот был, по ее уверениям, беспутный гуляка. "Он никогда ничуточки не заботился обо мне!" - сказала она однажды и разразилась рыданиями. Где только, хочется спросить, глаза у этою изверга?
Роза меж тем уронила еще два лепестка, но теперь уж с полной покорностью судьбе; бедняжка поняла, что не стоит удерживать того, что тебе уже не принадлежит. Аромат ее улетел, она в изнеможении наклонилась к стеклянной подпорке, пытаясь понять, друг ли, враг ли тот, кто ее манит.
Ах, если бы была жива еще бабушка! Уж она сумела бы скрасить Розе ее последние часы. Помню, когда усыхал ее Бересклет, она денно и нощно дежурила у его изголовья, и потом, когда мы его хоронили, было видно, что почил он е легкой улыбкой.
Ночь. Никто здесь не спит. Я поставил цветочки поближе к умирающей Розе. Они обступили ее и стараются поддержать. Только спящая красавица Фиалка грустит одна в соседней комнате, хотелось бы уберечь ее от подобных переживаний.
Занавесил окно и зажег свечу. Муха кружит над нами, исполняя хорал. Жутко наблюдать, как дыхание смерти нагнетает ужас и на пламя свечи, которая как можно глубже вобрала свой фитиль в оплавленные плечи и в испуге машет длинными огненными тенями.
И все же я знаю, что как раз сейчас жизнь, нетерпеливо поглядывая на наручные часы, прохаживается подле кактусова парничка. Сосредоточившись мыслями на ребенке, она забыла о Розе - вот какая догадка меня осенила. Хотя, по правде говоря, вид умирающей жалок, на нее больно смотреть. На наших глазах она уронила еще пять лепестков, оранжевая краска совсем сошла с ее щек, в глубоком унынии она все ниже и ниже клонит свою увядшую голову. Шея ее покрылась морщинами, острия шипов бессильно загнулись и в мудро-смиренной задумчивости свесились своими крюками, напоминающими клювы желторотых птенцов, поглядывая вниз, туда, откуда пришли, и куда пора возвращаться. Костлявая длань смерти уже держит Розу в своих железных объятиях, лишь где-то внутри нее еще догорает последняя искра жизни. И вот слетают еще два лепестка, Роза слегка наклоняется, теряет равновесие и падает вниз головой. Это конец.
Да не узрит ни одна женщина (и Хульда в том числе, и Хульда), как кончает свой путь на этой земле бедная Роза.
26 октября. Раннее утро. Свершилось невообразимое чудо: бутон Бородавчатого Кактуса распустился огромным, оранжево-желтым цветком, красота которого затмевает все, мной доселе... Что это, не телеграмма ли в прорези почтового ящика?
В самом деле. Она гласит: ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ - МАЛЬЧИК! Боже милостивый!
31 октября. Уже несколько дней сижу, поеживаясь от холода, в качалке и прислушиваюсь к тому, как свора борзых ветров, спущенная для того, чтобы очистить дорогу зиме, гонит упирающуюся осень со склизких крыш. В свое время она, не раздумывая, обидела лето, а теперь и ее саму толкают в шею. Цветочки-деточки тоже зябнут на подоконнике, они дрожат от сквозняка, который таинственно раздувает гардины, как паруса, и раскачивает фонарики страдающих морской болезнью Фуксий, будто подает световые сигналы...
Приду ли в себя когда-нибудь от такого удара? Боюсь, что нет.
Итак, я первым делом побежал к фрау Бритцкувейт; и даже теперь, находясь в положении Иова, я вынужден признать, что проблему букета хризантем для Кактеи она разрешила деликатнейшим образом. Как убежденный противник срезания цветов, я, естественно, не хотел лично касаться срезанных растений. Фрау Бритцкувейт устроила все таким образом, что мне принадлежали, так сказать, лишь авторские права на букет; ее рассыльный помчался с ним на велосипеде впереди меня, так что, когда я, запыхавшись, вбежал наконец в парничок и увидел оный букет по правую руку от Кактеи (по левую лежал тот самый отросток Эхинококового Кактуса, торжественно перевязанный ленточкой с поздравительной надписью), мне не составляло никакого труда внушить себе, что я не имею к этим цветам никакого отношения. В первое мгновение мне показалось, что на руке у Кактеи лежит еще одни кактусовый отросток, ибо ребенок, которого я увидел сначала с затылка, был покрыт столь колючим пушком, будто Кактея передала ему не только цвет своих волос, но сразу и прическу. Затем, правда, с улыбкой, на весах которой колебались гнев и любовь, она повернула ребенка ко мне лицом - и я в смертельном ужасе отшатнулся: взгляд мой воззрился в озабоченное сморщенное личико уменьшенного до карликовых размеров Бруно.
Все засим происшедшее провалилось вместе со мной в пропасть моего обморока. Духовный взор мой блуждал в каком-то тумане, превращая Кактею в Брунову Доротею, а самого Бруно в того изверга, от которого Кактея бежала вместе с ребенком.
Чья-то немилосердная рука снова привела меня в чувство, то была рука повитухи, втолковывавшей мне, что фрейлейн Резник (под которой имелась в виду, очевидно, Кактея) до глубины души оскорблена моим поведением, что раз вид дитяти внушает мне такое отвращение, то, стало быть, и сама она мне не менее отвратительна, а если это и не так, то уж она-то живо добьется того, чтобы так было и на самом деле.
О Кактея, как же я мог бы открыть тебе истинную причину своего потрясения, когда потрясший меня враг оказался в действительности другом моим? Разве я не должен был бы в соответствии с этой истиной признаться тебе не только в своей любви, но и в том, как ужасно страдает Бруно? Но какой же любящий рекламировал когда-нибудь душевные муки своего соперника? Поэтому я и ушел молча. Бруно - отец ребенка! Кактея - это Доротея, уничтожившая мать-и-мачеху! Нет, справиться с этим мне не по силам.
