Гай Давенпорт - Гуннар и Николай
― Нас, скульпторов, время не интересует, следовательно, у нас нет языка. То, что мы с критиками говорим о скульптуре, обычно ― свиные помои.
― Картофельные очистки, сусло и пахта, сказал Николай. Я такое видел. Пробовал. На спор с моим двоюродным братом с фермы. Свиньи, знаешь ли, -разборчивые едоки.
― И прекрасные твари, к тому же.
― Полусобаки, полубегемоты.
КОРЧАК ЙОЗЕФУ АРНОНУТебе не кажется, что я похож на старое дерево, в котором множество детей играют на ветвях, как птицы? Я пытаюсь исключить из своих мыслей все преходящее, пережить заново все, что когда-либо испытывал молчанием в молчании.
35Саманта сбрасывает шаль и скидывает с ног туфли.
― Что же мы будем делать, когда ты окончишь Ариэля, и у нас больше не будет Николая, некому больше показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?
― Ну мне ведь можно будет просто так забегать, правда?
― У меня еще есть группа Корчака, отвечает Гуннар поверх жужжания шлифовального диска. Да и другие идеи у меня есть. А потом, если бы мне захотелось, я мог бы и приревновать.
Саманта целует Николая в рот.
― Я видел, говорит Гуннар.
― Я влюблен, говорит Николай.
36Отлив плечом к плечу у писсуара возле Луга, уводящего к Крепости, Миккель и Николай ухмылялись друг другу с выражением чистейшего идиотства.
― Бывают дни, сказал Миккель, когда меня только наполовину возбуждает, понимаешь? Как будто я взрослый, и какого-то гормона не хватает, но большую часть дней я просыпаюсь и обнаруживаю процветающий крепкий хуй, который будет тыкаться мне в ширинку весь день, мычать что-то себе под нос и туже накачивать мне яйца. У тебя тоже так?
― Как бы не хуже.
― Сегодня у меня перегруз гормонов. Почему утки живут тройками? Два селезня и хохлатка. Один у нее запасной? Или там один селезень, а другой его приятель?
Они шли, сталкиваясь плечами, по дорожке за полковой часовней к бастионам.
― Здесь Къеркегор, бывало, ходил, сказал Николай, один круг за другим натаптывал. Мне как-то это Гуннар рассказал. Еще он сказал, что знал меня только как пацана, который приходит вовремя, позирует голышом, болбочет какую-то вежливую чепуху и уходит. Прогулка ― вот как можно узнать людей по-настоящему, сказал он, поэтому мы приехади сюда. Сказал, что ему нравится свет, деревья и спокойствие.
― И Николай.
― Вот тут отец объяснял Нильсу Бору, как работает дерево, фотосинтез и вода по корням, и все дела, а маленький Нильс ответил: Но, Папа, если б такого не было, это было бы не дерево. Я Гуннару нравлюсь? Мнэ. Я выгляжу так, как он думает, выглядел Ариэль.
37― Группа Корчака будет в бронзе. С камнем нужно точно знать, что у тебя выйдет там, где Николай-Ариэль внутри, и я это знаю, и должен броситься на него сразу.
На Гуннаре ― только теннисные туфли и американская бейсболка, его нагое тело все запорошено мраморной пылью.
Промышленные сине-желтые рабочие перчатки, молоток, долото.
― Поэтому ты позировал, чтобы я открыл себя в камне, это у нас уже позади, чтобы довел и cгладил, а это начнется завтра. К вечеру все уже будет готово. Я встал сегодня утром, и он стоял у меня перед глазами, я руками его чувствовал, тысяча решений уже принята.
― Ни фига себе.
― Вот именно ― ни фига себе.
― Мне с тобой остаться? Можно посмотреть будет?
― Дай-ка мне вон те очки с полки. Здесь будет много пыли, когда я вопьюсь в эту ебучку мотопилой. Саманта принесет марлевые респираторы и бутерброды. Эдит у сестры гостит. Перед уходом что-то буркнула насчет идолов. То есть, она думает, что когда я работу заканчиваю, то распаляюсь до безумия.
― Ух ты.
― Ну, может, еще одного маленького датчанина сделаю помимо Ариэля, тут раз плюнуть. Тащи веник с совком, будешь мусор в мешки складывать. Вон в те, бумажные, а потом аккуратно выставишь их в переулок. Но сначала найди проволочную щетку.
Прилежание Николая, на Гуннара только поглядывает.
― Когда же ты начал, Гуннар? Вчера в глыбе были мои голова, плечи, и руки и ноги снаружи, а ты делал за спиной мою задницу. Теперь примерно половина камня, в котором был я, ― на полу, а между руками и телом у меня дырки, и между коленками, и уже видно, какие у меня будут ноги.
― Сегодня в шесть утра. Отпугнул Эдит примерно в полвосьмого цитатами из Писания. Саманта объявилась примерно в девять, сварила кофе и подверглась выебке.
― Хочешь еще кофе сварю? Меня тоже заводит, когда я позирую.
― Можно себе вообразить, что когда Шекспир писал свою пьесу и репетировал ее, а также, возможно, играл в ней, в своей великой душе был далеко не лютеранином-шведом.
― Когда я в первый раз здесь побывал, то яйца потом у меня были тугие, как зеленые дички, а моего ручного братишку всего колотило.
― Очки. Я слышу, Саманта пришла. А ты дважды сдрочил, задыхаясь и мыча.
― Четырежды. Я уже не ребенок. Хо, Саманта.
Саманта, куртка наброшена на голову, мокрая.
― Льет, как из ведра ― шведского. Не улицы, а реки. Николай! Ты считаешься, конечно. Гуннар ― не от мира сего, когда на него работа припадком находит. Когда он на полной скорости трудился над Георгом Брандесом, мне приходилось два дня кормить и его и напоминать, чтобы пописал. Очаровательный курбет: Николай практически неузнаваем в одежде, а Гуннар примерно такой, каким и родился. Напоминает мне коня, которого я видела в паддоке в Рунгстед-Кюсте. Он был единственым джентльменом среди кобыл, высунул полуметровую елду и куролесил там взад-вперед, только бы кто-нибудь на балёху позвал.
Тихие хиханьки, лицо Николая.
― Одна нога тут, произнес Гуннар себе под нос. Другая ― там. Николай сейчас стиснет свои большие квадратные зубы, разложит бутерброды и сварит кофе, пока мы удалимся наверх на срочную балёху, если только кое-кто скинет штанишки.
― А у меня их нет.
Николая внезапно обнимают, целуют в губы.
― Не принимай близко к сердцу. Будь мужественным. Пойми. Мы тебе сильно обязаны.
Легкий дождик. Кофеварка ― такая же, как дома, с кувшином и бумажным фильтром, бачок для воды сзади. Рвануть отсюда? Круто было бы. Миккель бы так и сделал, хоть штаны спереди торчат и все дела.
Музыка кроватных пружин сверху, хрюки. Милый смех. В яичках просто рой медовый. Мы пыхтим, ведь правда, Николай, мы такие дерзкие? Мы сыплем сахар по всему столу, везде, кроме сахарницы. Мы гремим чашками и блюдцами.
Он положит пакет с бутербродами на кофейный столик. Сел, глядя на него, так, будто в штанах у него рыба сложилась. Заткнул уши пальцами и сразу же вытащил. Вот так и учатся. Ему казалось, что Гуннар с Самантой понимали его лучше его терпимых, милых, суетливо либеральных родителей.
Он слушал шум дождя. Сочинял отчет о том, что произошло, чтобы потом рассказать в шалаше.
Едва успел он расстегнуть пуговицу на штанах и дернуть молнию, как услышал, что по лестнице вниз мягко скачет Гуннар.
― Вот пиво, произнес он. Кофе, я вижу, варится. Ты же член семьи, надеюсь, ты это знаешь. По крайней мере, теперь ― точно. Ох Господи, я даже тапочек не снял. Это будет отмечено.
― Ты даже тапочек не снял, сказала, спускаясь, Саманта, завернутая в халат Гуннара. Я дальше сама. Хотя все это ты сделал для меня, миленький Николай. Надеюсь, ты вырастешь и станешь таким же козликом, как Гуннар. Это очень здорово.
― Я и не знал, что так проголодался, промолвил Гуннар, набив рот бутербродом. Видишь, как ноги сзади повторяют всю фигуру? Николай всегда стоит, будто со всем миром сейчас кинется драться, а тут он ― Ариэль, который понимает, что если выполнит приказ Просперо, он ― свободен.
Волосы Саманты запутались в волосах Николая, когда она перегнулась хлебнуть пива из банки Гуннара.
― А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?
― Только если им этого хочется. Николай свободен. Как бы иначе он позировал для Ариэля?
― Да, но дети не знают, что они свободны, и думают, что свободны как раз взрослые.
― А я свободен? спросил, жуя, Николай.
― Если ты несвободен, lille diaevel[9], то не свободен никто.
― Еще два глотка кофе, сказал Гуннар. Очки, молоток и долото.
Николай убрал посуду и снова принялся сметать крошку и осколки мрамора в бумажные пакеты. Саманта в халате свернулась калачиком на кушетке, задремав.
Гуннар резал, насвистывал, резал снова. Николай наблюдал за ним так пристально, будто делал это сам. Жеребец носился по загону в Рунгстед-Кюсте, полуметровая елда болталась и виляла.
― У времени реальности нет вообще никакой, знаешь? Никакой.
Саманта проснулась со смутной улыбкой.
― Мне приснился возбуждающий сон, сказала она.
