Джон Квирк - Победители без лавров
Пит Данковский стиснул кулаки. Пересилив страх, он шагнул вперед и решительно сказал:
— А я все равно поступлю в Карнеги!
Казимир размахнулся и дал сыну звонкую пощечину. Наступила мертвая тишина. На щеке Питера остались белые следы пальцев, потом они побагровели. Пит в ярости занес кулак, но одну роковую секунду поколебался. Рука отца снова хлестнула его по лицу, на этот раз сильнее, оглушив его физически и сломив только-только нарождавшуюся решимость. Ярость угасла. Им овладела тоска. Руки бессильно опустились. Уолтер шагнул было вперед, но Стелла схватила его за локоть, и он остановился.
— Утром пойдешь на шахту, — сказал Казимир.
Питер молчал.
— Ты утром пойдешь на шахту. Понял?
— Да, папа.
Казимир обвел свирепым взглядом насупленные лица сыновей.
— Кто еще хочет перечить отцу?
— Не вздумайте меня тронуть, — сдержанно предупредил Уолтер. — Теперь уже не вы самый сильный, а я.
В новом порыве злобы Казимир занес руку для удара. Старший сын спокойно ждал. Казимир посмотрел в лицо самого сильного из своих сыновей. Он опустил руку и сказал:
— Отца надо уважать. Каждый из вас будет давать по десять долларов в месяц. Сыновья должны уважать отца.
— Уважение к отцу превыше всего, — тихо сказала Стелла.
Ненависть угасла, вернулась впитанная с молоком матери покорность родительской власти. Один за другим силачи сыновья повторяли:
— Хорошо, папа.
Вот так Казимир Данковский в пятьдесят три года переместился в кресло-качалку на парадном крыльце дома. Июньским вечером 1911 года Казимир упрямо обрек себя на безделье, которому суждено было длиться тридцать лет — до 1941 года, когда он умер в Детройте от рака желудка, а Питер Данковский, в будущем отец Дэвида Бэттла, ступил на путь, который привел его к гибели.
█
Где-то далеко в горах раздался паровозный гудок, протяжный, хриплый вой одинокого зверя; он медленно скатывался по горным склонам в лощины, где постепенно замирал, словно проваливался в преисподнюю, превращаясь в жуткую погребальную мелодию — у-у-у-у-у! И Эллен Фоли съежилась и сказала робко:
— Пит, не надо, мы не должны, Пит…
А его рука под юбкой неуклюже гладила ее ногу.
— Мы не должны! Пит, пожалуйста, не надо, Пит, пожалуйста!
Пит резко отдернул руку.
Чувствуя, что он обиделся, Эллен позвала:
— Пит…
Он молчал.
— Это паровозный гудок, Пит. Мне от него всегда делается не по себе. Мама говорит, что это мертвая собака воет, разыскивает своего мертвого хозяина.
Пит приподнялся, сел и поглядел в темноту.
— Это же гудел паровоз.
— А мама говорит, что это воет мертвая собака. Знаешь, что она говорит мне? Смертный грех! И я ничего не могу с собой поделать. Я все слышу: смертный грех, смертный грех… И кто-то нас оплакивает и кричит нам через долину.
— Силы небесные! Мертвые собаки, смертные грехи — того и гляди, на нас привидения набросятся. Ведь ты эти гудки по сто раз на дню слышишь. Да и что такое Суит-Уотер? Тюрьма с паровозными гудками — и все. Гудок как гудок, ни про какой смертный грех он не говорит. Он говорит: беги из этой тюрьмы, парень. Садись в поезд и беги в Акрон. Только и есть веселого в Суит-Уотере что гудки!
— Пит, не сиди так далеко. Ляг рядом и поцелуй меня, я боюсь.
— Мертвая собака! — ворчал Пит. — Тьфу!
— Он и на тебя тоску нагнал. Я же чувствую.
Пит разозлился:
— И чего ты ломаешься?
Эллен Фоли откликнулась не сразу:
— Как это — чего?
— Это же все пустяки.
— Смертный грех не пустяк. — Она притянула его к себе и поцеловала в щеку. — Пит, ты теперь разговариваешь, как все эти местные.
— Потому что хочу с тобой спать?
— Я же сказала только, что ты разговариваешь, как они. Слова такие же. И голос. Странно как-то. Грустно, что ты разговариваешь, как все эти местные. Мы же с тобой принадлежим к истинной церкви. И мы культурнее их. Уж наверное, у Данковских и у Фоли книг больше, чем у всех Паркеров, вместе взятых. И конечно, больше, чем у Кэлпепперов. Но ты все равно стараешься походить на них. И только потому, что они приехали сюда раньше нас. Это странно и как-то грустно.
— А ты хочешь, чтобы я разговаривал, как мой папаша полак[6]? Или моя мамаша полуеврейка?
— Твоя мама — полуеврейка? Это правда? — Пит молчал. — Не говори об этом никому. В Суит-Уотере достаточно и того, что ты католик. — Он увидел, как ее зубы блеснули в улыбке. — Знаешь, я думала, отца Ханнегана сегодня удар хватит. Лучшего комика, чем Стэббс, во всем графстве Паркер нет.
— Ну, в следующий раз он дважды подумает, прежде чем острить!
— Ты что, дрался с ним, Пит?
— Дрался? Вытер им угольную пыль, только и всего.
— Но он же шутил. Он ничего дурного не думал. И ты признайся: смешно ведь?
— Ничего, теперь он остережется шутить со мной. А ты-то чего за него заступаешься? Не понимаю! Тебе смешно, что он отпускает шуточки во время мессы, богохульствует, а вот когда дело доходит до самого обычного, житейского — ты из себя святую корчишь!
— Пит! Не надо об этом. Мне не по себе становится. Это же смертный грех.
— Будь на моем месте сейчас Уилбер Паркер, так ты небось не ломалась бы. Если я плох для тебя, скажи прямо.
— Не говори так, Пит! И чего ты злишься? Не надо! Ты сам виноват, что работаешь в шахте. И незачем срывать злость на других.
— Я виноват?
— Ты же взрослый человек! Если тебе действительно хочется учиться, так учись! Отец не сможет тебе помешать вернуться в школу, не сможет!
Отворачиваясь от правды ее слов, он сказал:
— Если я тебе плох, можешь крутить с Уилбером Паркером. Не зря он постоянно околачивается возле вашего дома.
Ей было приятно, что он ревнует, но она продолжала:
— Просто уйди с шахты и поступи в колледж, а Казимиру скажешь, что будешь учиться — и все!
— Так-так!
— Нет, я серьезно. На твоем месте я бы не позволила собой командовать.
— Ладно, я полак. А полаками всегда командуют. Вот в чем разница между нами и Паркерами. Когда англичане едут куда-нибудь — ну, там в Африку, Индию или в Суит-Уотер, — они и там ведут себя по-своему, а не как местные жители. И других заставляют жить на свой лад. И это им сходит с рук. А вот мы, хэнки[7], мики[8], полаки, знаем, что мы граждане второго сорта. И, наверное, есть такое врожденное чувство, и с этим ничего не поделаешь. Так есть, и так будет. Никто этого не изменит. А ты знаешь, что в Суит-Уотере был сегодня негр?
— И что он делал?
— Шел по путям. Не знаю куда.
— Ас ним что-нибудь сделали?
— Я бросил в него кусок угля.
Помолчав, Эллен сказала:
— Это ты напрасно. Он ведь никого не трогал?
— Нет, просто шел по путям. В чистой рабочей одежде, с мешочком через плечо. Идет себе, наклонив голову, и ни на кого не смотрит. И когда в него начали бросать камнями, я тоже схватил кусок угля и угодил ему прямо между лопаток. Но он даже не вскрикнул. Даже рукой не потрогал ушибленное место. Шел и шел себе. А ведь больно, наверно, было. — Пит помолчал. — Потом я даже пожалел, что бросил в него углем. Да ведь все кидали, а мы со Сгэббсом только-только кончили драться — он сказал, что берет свою шутку назад, и мы не знали, о чем говорить дальше. А тут как раз появился черномазый, ну я и бросил ему в спину кусок угля. А он продолжал идти, только голову поднял высоко и смотрел прямо перед собой, а все вопили ему вслед: «Черная морда!» Наверно, он сюда теперь долго не заявится!
Эллен хотела что-то сказать, но тут снова — и на этот раз ближе — загудел паровоз. Эллен обернулась на звук.
— Это же поезд, — сказал Пит.
— Такая в нем тоска! Когда я была маленькой, меня от этих гудков била дрожь и хотелось, чтобы кто-нибудь еще проснулся.
— Да хватит тебе… Ничего, придет и мое время. Не все же мне быть полаком.
— Да? А как же ты перестанешь быть полаком?
— Перестану, и все!
— Разве леопард может стереть со своей шкуры пятна? Так и ты не можешь. Можешь пойти в технологический, можешь стать футболистом сборной Америки и важной персоной, а все равно останешься Питом Данковским.
— А тебя твоя участь устраивает?
— Меня вполне устраивает, что я красивая.
— Что правда, то правда.
— Мне нравится, когда парни у вокзала свистят мне вслед, а я как будто злюсь — только ведь их не проведешь! И они прекрасно меня понимают.
— Еще бы тебе это не нравилось!
— «Еще бы, еще бы»! А ты знаешь, что мало кто живет так хорошо, как мы здесь? И нигде больше родители не любят так своих детей. Можно неделю ходить по Суит-Уотеру и не увидеть ни одного хмурого лица. У нас никто не злится. Даже когда дерутся.
— Тогда почему же все хотят уехать отсюда?
— Не знаю. Наверное, это не всерьез. Говорят, что хотят уехать, потому что все так говорят. А подумают серьезно и понимают, что от добра добра не ищут.
