Констан Бюрньо - Бельгийская новелла
Фридерик обнаружил, что бумажника при нем нет, и поморщился.
— Ты что, на мели?
Он кивнул:
— Плохи мои дела!
— Как у этого парня, которого сшибло?
— Точно.
Вот уж странно так странно!
Радуясь своей чудесной встрече, они спускались крутыми улочками к подножию холма, на котором стоял город. У антикварного магазинчика она остановилась полюбоваться разноцветными елочными украшениями. В глубине витрины висело старинное зеркало в золоченой раме, и в нем четко отразились их смеющиеся лица. Он не сразу узнал самого себя и даже провел рукой по щеке — убедиться, что не ошибся.
Черты его лица разгладились, снова стали по-детски нежными и мягкими — тридцати прошедших лет как не бывало!
Но его уже не удивляла эта перемена. Юность вернулась, и отныне все будет по-иному: прошлого больше нет, настоящее же вечно.
И это колдовство вполне естественно.
Они пошли дальше, останавливаясь у каждой витрины, — и не могли наглядеться на свое отражение, вдоволь насладиться новым, волшебным состоянием. Увидав большое кафе, они вошли и сели на открытой террасе. Им пришлось долго и терпеливо ждать, прежде чем официант подошел к столику.
Приблизившись, он принялся молча вытирать стол, будто не замечал их присутствия. Фридерик и Мари-Кристин заговорили с ним — он ничего не услышал. Но эта забавная сценка ничуть не нарушила очарования столь удивительной встречи.
— Расскажи о себе, чем занимаешься, — попросила Мари-Кристин.
Он бегло поведал ей о своей жизни. Воспоминания о прошедшем самым странным образом уже таяли в его памяти… Все это казалось Фридерику отныне суетным, ничтожным, зыбким. Он был уверен лишь в том, что держит за руку Мари-Кристин, умершую десять лет тому назад, и что сам он всего час как отошел в царство теней. Оба они перешагнули ту таинственную границу, которая отделяет реальность от потустороннего мира; вот почему окружающие перестали замечать их. Они поняли, что теперь невидимы для остальных людей, и убедились в этом, когда к их столику направились мужчина и женщина, говоря: «Вон там свободно!»
Фридерик и Мари-Кристин встали и вышли из кафе. Прогулка продолжалась. Девушка снова заговорила:
— Я ждала тебя. Не знаю, где я была, что делала с тех пор, как умерла. Но едва я возникла неизвестно откуда — там, среди зевак, собравшихся вокруг этого несчастного парня, как почувствовала, что сейчас увижу тебя. И когда появился этот красный грузовик, я поняла, что это судьба…
Она замолчала, на мгновение уйдя в себя, и вдруг вскрикнула:
— Фридерик, так это был ты?
Она погладила его по щеке, нежно, робко, словно ему угрожала опасность. Заволновалась — как он себя чувствует не больно ли ему. Нашептала тысячу ласковых словечек.
Мимо шли люди, безразличные ко всему. Вокруг гудела толпа — служащие торопились домой после работы, — а они обнявшись, замерли на месте. Все это было прекрасно, невероятно и, несмотря ни на что, реально.
Влюбленные шли куда глаза глядят и вспоминали давно минувшее время — счастливые, свободные от всего, кроме самих себя, — шли, чувствуя необыкновенную легкость.
А улицы постепенно меняли свой облик. Строгие архитектурные формы смягчались, линии становились нечеткими, размытыми. Окутанные дымкой, дома медленно исчезали. Нелепо извиваясь, они вертелись волчком, беззвучно ударялись друг о друга и пропадали совсем.
И вот город исчез, стал бескрайней равниной. Деревья у них на глазах превращались в былинки, скалы под дуновением легчайшего ветерка осыпались, как песок в дюнах. Земля колыхалась под ногами, словно полотно. Так изображали волны в спектакле «Вокруг света в 80 дней»,[4] который они вместе видели в юности. Это воспоминание наполнило их нежностью и счастьем. Ветер посвежел, подул сильнее. Погнал опавшие листья, сухую траву.
Что-то медленно назревало в природе, отныне принадлежавшей только им. Солнце спустилось к линии горизонта и, задев ее нижним краем, безмолвно вспыхнуло в радужном небе множеством новых солнц.
Красота вселенной пробудила в них покой и умиротворение. Восхищаясь, как дети, влюбленные взялись за руки и побежали к пламенеющему горизонту. Они бежали очень быстро, в восторге от своей ловкости — ведь земля шевелилась и уплывала из-под ног.
Делаясь все легче и легче, они наконец стали волшебно невесомыми. Они смеялись, размахивали руками, летели на крыльях счастья и ветра.
— Мы будем жить! — прокричал Фридерик.
— Мы живы! — крикнула Мари-Кристин.
В мгновение ока они взмыли в воздух, паря, как влюбленные на картинах Шагала,[5] и полетели навстречу тысячам солнц.
Перевод И. ИстратовойАльбер Эгпарс
Торс
С высоты неба солнечные лучи отвесно падали на серо-зеленую от пыли листву орешника. Ромуальд вытянул в траве ноги, прислонился спиной к стволу дерева и загляделся на разомлевшие от зноя поля.
Пока он скрывался с товарищами в лесу, созрели хлеба, кусты покрылись красными и черными ягодами, в молчаливом сговоре тепла и тихих летних дождей продолжалась жизнь. Ромуальд вспомнил свою ферму, пышный молодой каштан у ограды. С тех пор как ему сказали, что скоро он сможет выйти из леса и без опаски вернуться домой, Ромуальд не переставал думать об Орсивале. То, что вчера было еще мечтой, становилось реальностью. На рассвете он покинул сумерки зарослей и зашагал вдоль полей, щуря глаза, отвыкшие от яркого света.
Ромуальд поднялся и пошел дальше. С каждым поворотом дороги детали становились все четче, будто туман, рассеиваясь, придавал им неожиданные формы. Иногда ему мерещилась черепичная крыша фермы, аркада ворот, запах сена, которое убирают на сеновал, но он не позволял себе расслабиться от воспоминаний. Он шел своим крестьянским шагом вдоль узких делянок кукурузы и дрожащих прямоугольников овса, будто сшитых друг с другом тропинками пересохшей земли.
Напоенный солнцем день был горячим, ярким и таким прозрачным, каких не было уже очень давно. Когда в небе проплывало облако, Ромуальд запрокидывал голову в синеву и ощущал внезапную прохладу на лице и на ладонях.
Иногда разрушенная ферма, окруженная чудом уцелевшим садом, была только кучей камней, обуглившихся балок и черных осколков. Одной из тех затерянных в полах ферм, на пожарища которых он смотрел с опушки, куда приходил посидеть по вечерам. Но это происходило в другом, почти нереальном мире.
Однажды война перестала быть далеким зрелищем. В лесу появились солдаты. У подножия холма грузовики выписывали длинные желтые петли. По полям принялись ползать танки, покрытые глиной и листьями. Иногда они внезапно останавливались, недоверчиво поднимали к небу дула орудий, продвигались вперед, снова останавливались и, вздрогнув на месте, посылали снаряд в невидимую цель. За ними шли другие танки, другие солдаты, другие грузовики.
Сразу после освобождения желание вернуться повело Ромуальда в путь. По мере того как он удалялся от леса, все чаще попадались разрушенные дома и вырубленные сады. С первого взгляда он замечал все, что изменилось за время его отсутствия, пустоту на месте сожженного дома или срубленного дерева. Поля пострадали меньше. Трава на откосах стала высокой, расцветилась дрожащими пыльными маками с черными сердцевинками, взъерошенным когтистым репейником, колокольчиками, разросшимися до середины дороги.
Для храбрости Ромуальд подбивал ногами встречавшиеся на дороге камешки, и занятие это на мгновение избавляло его от страха. Тоска ослабляла свои тиски. Почти успокоившись, он ускорял шаг, стараясь думать только о Жерардине, с которой он расстался почти год назад, когда ушел с товарищами в леса, чтобы укрыться в землянках среди болот и туманов. Еще сейчас, всматриваясь в даль, он не мог не щуриться от яркого света. Он шел не останавливаясь. То дерево, то изгородь, то пересохший водопой, то тропинка извещали о том, что деревня близко. С вершины холма в конце дороги он увидит церковь, вокруг которой в зеленой ложбине клубочком свернулся Орсиваль. Только что на доске, прибитой к столбу, он прочел название деревни, написанное неумелой рукой. Ферма была уже рядом. Хранимая одиноким каштаном, она вынырнет сейчас из-за ограды. Ромуальд ускорил шаг. Почти бегом он поднялся на холм и остановился. Деревни не было.
Вначале он увидел только груду кирпича и обугленных балок. Остолбенев, он открыл рот, но оттуда не вырвалось ни звука. Он сразу оценил размер несчастья. Продвигаясь вдоль обезглавленных стен, он пытался вспомнить расположение выпотрошенных домов, восстановить их облик. Вот здесь высился квадратный дом нотариуса, там стояла мясная лавка Людовика. Сейчас, на дне воронки, она напоминала застывшую мертвую лошадь с четырьмя торчащими вверх подковами. Где же бакалейная лавка мадемуазель Фардье? А скобяная лавка Русселя, которую все в Орсивале называли железной свалкой? Ромуальд произносил имена вслух, чтобы связать их с тем, что осталось от реальной деревни, чтобы вызвать образ этой реальности из небытия, в котором он пребывал. Он не узнавал каменных плит у порогов домов. Сомневался каждый раз, натыкаясь на стол или дверцу от шкафа. Кофейник на плите будто ждал, чтобы чья-то рука сняла его с огня.
