Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
Однако на Хульду, как я замечаю, всепрощение не распространяется. Но ведь можно ладить и не простив друг другу? В конце концов, речь идет лишь о прекращении ее враждебных акций.
29 сентября. Ничто не помогает, отягченная совесть моя сильнее страха перед простудой. Раз уж нет у меня смелости добыть компост с кладбища, так надо хоть навестить сапожника.
Вечером этого же дня. Можно было предвидеть, что ничего путного из этого не получится. Мало того что насморк теперь переходит в катар, жалостливость заставила меня принять от сапожника дар в виде фиалки.
Несчастное создание, чахлое и удрученное, стоит теперь на столе.
Пытался хоть немного взрыхлить землю - нечего и думать, тут нужна мотыга или кирка. Этого бы фельдфебеля-сапожника с его дрессурой... Право, иногда хочется призвать садовника на его голову - вот только фиалок жаль, ведь они пострадают в первую очередь. Сапожник все еще в постели, так что речи о ботинках и быть не могло.
30 сентября. Какая осень! Она выплачет скоро все небо на землю. Увы, слишком поздно, полинявшая фуражка на могиле лета поросла уже мхом. Цветочки-деточки сохраняют предупредительную позу. Но может быть, они потому лишь наклоняют головки в комнату, что не хотят прозевать момент пробуждения к жизни спящей красавицы Фиалки - та стоит в тазу с водой и колеблется, не зная, зевнуть ли ей, просыпаясь, или уснуть навеки.
Поболейте же за нее, деточки, пусть выберет жизнь. А смерть и сама еще успеет прийти.
При сих ответственных словах раздался стук и в комнату вошел пастор. "Тик, так, - сказал он, озираясь (пока я приходил в себя), - значит, цветочки все еще на первом плане". Что значит этот вопрос, с трудом нашелся я. "А то, - ответил он, - что если уж человек разгуливает по кактусовым парникам, то предпочитает он обычно кое-что незатейливее". Тут я невольно скривил губы - слишком уж явно почувствовалась Хульдина рука. "Что ж, продолжал пастор, - кто возлюбил иголки, тому не до цветочков. Пожинай же, Альбин, что посеял". С этими словами он направился к двери. "Ах, да, сказал он уже на пороге, - тут почтальон просил тебе кое-что передать". Он внес в комнату какой-то тюк, потом вздохнул, кивнул и вышел.
Я поднял тюк на стол - он походил на корзину средних размеров, и было в нем килограммов пятнадцать. Предположение мое - вычитанное на лице пастора, - что это разгневанное утратой клерикальных полусапожек небо посылает мне камень вместо вериг, не оправдалось: под оберткой обнаружилась обширная масса, напоминающая шелудивую слоновью ногу. Она покоилась (вернее, вздувалась) в глиняном горшке, наполненном глиной же. В землю была воткнута и табличка, на которой значилось: "Mamillaria elephantidens". To есть, грубо говоря, - Бородавчатый Кактус.
Чудовище, одним словом. Если бы я не ценил золотой отлив глаз у амфибии, я бы с ними мог сравнить сей гигантский фурункулезный нарост. И как только Кактея может окружать себя подобными созданиями! По правде говоря, такой - с благими намерениями, разумеется, сделанный - дар наносит весомый удар по нашей близости. Тем не менее: даже неугодный дар взывает к благодарности. Но должен ли я скрыть, что я несколько огорошен? Решение найдено - напишу Кактее не на бабушкиной, собственноручной выделки, а на обычной почтовой бумаге. (А в постскриптуме позволю себе вопрос, что же мне, собственно, с уникумом делать?)
1 октября. Хорошенькое начало дня. Не только встал с левой ноги, но еще и ткнул ею при этом в Бородавчатый Кактус. Черт бы побрал этого монстра! Цветочки-деточки ведут себя гораздо терпимее. Вытянули до предела шейки с подоконника, чтобы получше рассмотреть его. Нет, ни страха, ни брезгливости они не испытывают, одно лишь любопытство к коллеге.
Признаться, мне несколько стыдно за их поведение. Но еще более стыдно за эту абракадабру. Так не может выглядеть ни одно растение! Ведь это позор на всю ботанику! Нет, я отказываюсь понимать Кактею.
2 октября. У меня поднялась температура; розочки на обоях тут же стали корчить рожи и издевательски поглядывать на меня. Только бы Кактус не реагировал на мою боль в висках и оставался бы в прежнем виде! Да - каким был, таким и остался, однако ж все одно радости мало.
Пришло в голову: не проговорился ли я Кактее о моем близящемся дне рождения? В конце концов, тот, кто собирается Эхинокактусом украсить колыбель новорожденного, дабы намекнуть, что мир, в который тот явился, напоминает ежевидный шар, может и такому цветочнику, как я, ничтоже сумняшеся, послать к рождению Бородавчатый Кактус, указующий (с насмешкой, конечно, не с предостережением) на то, что оставшийся мне путь будет усыпан отнюдь не розами. Как бы там ни было: чем больше я ломаю себе голову над этим подарком, тем сомнительнее представляется мне моя склонность к Кактее.
Но разве не должен я, с другой стороны, хотя бы в силу приличий, попытаться понять душу этого Кактуса? Ведь душа-то в нем, в конце концов, все же растительная. Как ни противится мое эстетическое чувство - попробую.
3 октября. Спящая красавица Фиалка выбрала жизнь. Неловко приподнявшись на цыпочках в тазу, она с испугом всматривается в свое отражение в воде и пытается понять, как мог принц поцеловать столь изможденное личико.
Чувствительность и характер, кажется, не одно и то же. Как обижалась Араукария, когда я вздыхал о Кактее! И каково же теперь ее поведение, когда подарок ненавистной соперницы водрузился на шкаф в нашей комнате? Игриво помахивает кринолиновыми ветвями да жеманится.
Что это: насмешка, смущение, слабость?
Все что угодно, только не последовательность. Ибо бабушка (которой Араукария обязана своим воспитанием, и прекрасно сознает это) относилась к Кактусам без церемоний, хотя и без ненависти - просто она находила их отвратительными, что, однако, ничего не говорит, ибо и домашних своих она находила отвратительными тоже. Правда, однажды проговорилась, что Кактусы ей не слитком приятны по совершенно особой причине. Вот ее слова, если я правильно их запомнил: "Тот, кого, как меня, столько раз кололи небрежно выбритые щеки, постарается не иметь дела с растениями, которые бы постоянно напоминали об этой скверной мужской привычке". Всю бессонную ночь (которую прочихал и прокашлял) и все утро пытаюсь освоиться с этим Кактусом. Невозможно; слишком уж он отвратителен - а посему, я полагаю, привязанность моя к Кактее рухнула окончательно. Разве способен воспринимать Красоту (а следовательно, и Добро, и Истину) человек, окружающий себя подобными созданиями? Не бросает ли сие, хочется сказать, исчадие ада дьявольский свет и на ненависть Кактеи к цветам? Да и вообще, не выглядит ли все ее поведение крайне подозрительным на фоне этого тупого чудовища-соглядатая?
5 октября. Поистине лишь теперь, накрытый тенью бородавчатой громады, я начинаю догадываться, что потерял в лице Хульды.
Ну, разве было у меня хоть раз выметено все до соринки после ее последнего посещения? А ведь она делала это с такой само собой разумеющейся готовностью и легкостью - по наклонности сердца. И разве смахивала когда-нибудь пыль с бабушкиного силуэта в рамке более нежная ручка, чем проворная ручка Хульды? А вы, цветочки-деточки, разве не помните вы, с какой любовью она поливала вас каждое утро из лейки, что-то напевая!
О, если б я не был сражен инфлюэнцей! Я бы со всех ног бросился сейчас к Хульде и на коленях умолял бы простить меня. Надо же - бежать от ангела к дьяволице! Променять к цветам благосклонную мягкость Хульды на ненависть Кактеи! Ах, как я понимаю теперь, почему Хульда кричала мне вслед таким раздирающим душу криком! И как она была неотразимо права, что именно пастора выбрала заступником в своем горе.
6 октября. Первый шаг сделан: я запер Кактус в шкафу, а на его место водрузил спящую красавицу Фиалку.
И хотя держусь я, напрягая свои последние, резервные уже силы (грипп пожирает меня, как снедь), я никогда еще не чувствовал себя спокойнее. Конечно, и предстоящий завтра день рождения для этого достаточный повод, но важное значение имеет также неколебимое решение мое окончательно выбрать Хульду. В виде не оставляющего сомнения доказательства моей перемены посылаю ей ключ от своей квартиры с запиской: "Открой завтра врата нового года жизни моей, и ты узришь перед собой нового Альбина".
Теперь бы отыскать только шелковистой бумаги, чтобы приличным образом завернуть посылку, а там попробую, превозмогая лихорадку, доковылять, если это сойдет мне с рук, до почты.
7 октября: день рождения. Никак не ожидал, что муха проявит ко мне столько внимания. Только что покинула свое привычное место на фонарике Фуксии и несколько раз облетела мою голову, как бы начертав невидимый нимб.
Торжественное настроение передалось и цветочкам-деточкам. Пеларгонии нервно подергивают шеей, будто у них слишком тесные воротнички; Бегония вновь и вновь вглядывается в свое отражение в оконном стекле, в который раз поправляя и без того безупречно подведенные сегодня ресницы; Гортензия что-то задумчиво шепчет, очевидно, повторяет заученный стишок; Фуксии быстренько поправляют друг дружке сережки; Араукария то и дело одергивает безукоризненный свой кринолин; бедняжки Примулы перешептываются отчаянно позванивающим шепотом, подталкивая друг друга морщинистыми локотками и с каким-то недоумением покачивая головками, пока одна из них не пытается нагнуться к полу: там лежит оброненный по недосмотру желтый осенний листок с нотами приличествующей именинам песенки.