Сергей Минутин - Странник и Шалопай
Надеждин не был шовинистом, но он мог смотреть, и он научился видеть и констатировать факты. Народ, к которому принадлежал Надеждин, был скрепой этого мира. Его энергия Светоносной любви поглощала все отрицательные или тёмные энергии, перерабатывала и высветляла их.
Светоносной любви мешали только чиновники. Они создавали условия для того, чтобы матери убивали своих детей, они создавали условия, чтобы горели и рушились школы, интернаты, детские дома и чтобы в них гибли дети. Они не жаловали и стариков, сжигая богадельни и больницы. Чиновники создавали условия для того, чтобы все побывали в тюрьмах. Они это называли школой жизни. Чиновничество на Руси было ползучей и страшной силой. Это был реактор тёмных сил, искушающих слабые души постоянным холуйством. Этот реактор, работающий как вечный двигатель, в котором холуи становились чиновниками, а чиновники ещё большими холуями. Эта орда не была знакома с законами мироздания. Она не ценила ни классиков литературы, ни даже классиков политики. Она даже не знала истоков бюрократии, хотя бы в лице прославленных и консервативных бриттов, или вымуштрованных немцев. Эта орда была безумна, и давила на психику россиян, сжимая её до очередного взрыва, безумия, войны.
Надеждин не видел большого отличия между чиновниками и попами. Попы тоже скрывали тайну Господа о праве выбора, боясь, что получив такое право и глядя на церковные товарно–денежные отношения, паства начнёт разбегаться по другим храмам.
Надеждин всюду вокруг себя видел нарушение божьего закона свободной воли. Поводыри — провокаторы узурпировали власть, умалчивая о том, что Силы Господни никогда не будут приказывать, указывать прямо, а всегда будут действовать только косвенно, советовать, оставляя за человеком Право Выбора. Приказал, значит отождествил себя с Люцифером. Кто же добровольно, без принуждения будет потакать глупости приказчика. Поэтому и льётся кровь, и льются слёзы. Страшно подумать сколько сил приходиться тратить Господу на усмирение этих «приказчиков», «начальников», «командиров».
Надеждину часто становилось жутко оттого, что он видел, как чиновничество разрушает народные и семейные традиции, уничтожает любое проявление порядка и народной самоорганизации. Надеждин чувствовал в себе и Бога, и его сыновей Иисуса Христа и Люцифера. Надеждин в минуты своих тяжких грехов обращался к Люциферу и говорил ему: «Они ведь и тебя дурят. Ты ведь разрушаешь создаваемое людьми не из вредности, а просто проверяя крепость созданного, а чиновники не проверяют, они сжирают. Они сжирают всё, к чему прикасаются. Боюсь, они сожрут и тебя».
После таких обращений в груди Надеждина всё начинало клокотать, и он начинал чувствовать, что для этой самой прожорливой части человечества всё может закончиться очень плохо. И тогда он писал долгими ночами, писал так, как звонит звонарь в случае пожара во все колокола до мозолей на руках. Но вокруг было много слушающих и смотрящих, а слышащих и видящих было очень мало.
Глава пятьдесят первая
Постоянные и переменные
Итак, время шло, а Надеждин так и не приступал к написанию той единственной книги, ради которой, он собственно и был замечен Творцом, а потом и Музой. А может и наоборот, сначала Музой, а потом Творцом. Кто их, Богов, разберёт.
Тетрадь по–прежнему была девственно чистой, не считая последней страницы, на которой к словам «Глава последняя. Спасёмся» так больше ничего и не было добавлено. Из–за этой последней страницы тетрадь Надеждина стала похожа на старую деву, которая по молодости лет и по ветрености мыслей впопыхах отдалась тому, кто оказался рядом, но потом, весь остаток жизни, больше ни–ни.
— Вот дура, — наверняка подумали многие читательницы. Скажу по секрету, как друг Надеждина, он тоже так считал.
Но без последней страницы тетрадь Надеждина ещё оставляла надежду на великое и светлое будущее. Ведь всё в нашем мире начинается с девственниц или на худой конец с девственно чистых листочков, пусть и фиговых, но чистых.
К слову «девственно» Надеждин в своих мыслях возвращался не раз. Он часто подумывал над тем, что может быть вырвать последнюю страницу и всё оставить так, как есть: тетрадь девственно чистой, Музу, не опороченную его бредовыми словами, а то не дай Бог подумают, что это она его вдохновляла. Оставить, в конце концов и себя в покое. Избавить себя от творческих мук. Ведь жил же он нормально. Жил, пока не занялся математикой и литературой.
Надеждин хотел, но вокруг него творилось чёрт знает что. Всех лишали девственности. Противоречивая душа Надеждина кричала ему в оба уха: «Пока всех девственности лишают, мы с тобой, Надеждин, должны быть, как твоя тетрадь, абсолютно чисты». Надеждин соглашался со своей душой. Он с ней всегда соглашался, потому что ей верил. Кроме веры в свою душу, Надеждин ещё верил в непогрешимость и святость лени. Он был очень ленив. Он рано понял и был согласен с тем, что «Душа обязана трудиться», а всё остальное — не обязано. Душа в том мире, в котором жил Надеждин, была единственным близким и небесным созданием для каждого человека. Только это создание человека никогда и не угнетало, но знать этого человек не хотел.
Душа позволяла Надеждину лениться столько, сколько было нужно. Его лень была не от родителей, а от природы. Об этом ему поведала цыганка, с которой у Надеждина был бурный роман. Она целовала руки и ноги Надеждина и приговаривала: «Серёженька, ты посмотри, все линии на твоих руках и ногах упираются в одну, самую чёткую линию под названием лень. Бывает же такое».
Надеждин млел от счастья и был вполне согласен. Он теребил чёрные кудри своей возлюбленной и занимался её просвещением. Надеждин был за просветительство и просвещённых. Он ласково пел цыганские песни и назидательно говорил: «В наш современный век лень это уже не недостаток, а большое достоинство. Даже наша местная наука пришла к выводу, что человек бессмертен. Оказалось, что древние индусы, кстати наши с тобой предки, были правы, признавая реинкарнацию человека и видя себя и других то людьми, то слонами, а то просто мошками».
Надеждин любил просвещать женщин. Он был для них, как пастух для овец или как пастырь для овец. Люди часто путали пастухов и пастырей, тёлок и овец, но общей картины мира эта путаница не меняла. Женщины доверялись Надеждину. Хотя страна, после его просветительских речей, несла убытки. Цыганки переставали гадать, доярки доить, продавщицы начинали зевать и дремать за своими прилавками, vip–дамы переставали думать о деньгах. Они теряли всякий вкус к любой земной деятельности, кроме одной — поиску вечного счастья и вечного блаженства. Даже депутаток переставало заботить удвоение ВВП. Они только и делали, что смотрели на часы в ожидании окончания нудных думских заседаний.
Надеждин был повинен в том, что его Родина никак не могла никого догнать, а не то что перегнать. Во времена НКВД и СМЕРШа Надеждина бы обвинили во вредительстве, ибо тогда многое держалось на одних только бабах.
К счастью, времена поменялись, баб призвали рожать, и на это святое дело выделили им денег. Надеждин помогал им только в этом, но как только какая–нибудь из дам призывала его в поход по магазинам, ремонту крана или другой прочей глупости, Надеждин становился беспощаден и даже жесток. Сначала он уходил в себя, а потом уходил совсем.
Что и говорить, последние научные открытия о бессмертии человека просто окрылили Надеждина. Так выходило, что теперь он мог ждать вдохновения вечно. Ему абсолютно некуда было спешить. Единственно, что его смущало, так это резкое ухудшение качества водки. Он угодил в стык веков.
Он помнил жизнь в ХХ веке. Сам помнил, без подсказок нанятых и продажных историков. Жизнь была так себе, но водки было много, она была дешёвая и вкусная.
Он уже начал познавать жизнь XXI века. Сам начал, без чтения трудов чокнутых политиков и корыстных журналистов. Опираясь только на свои знания, он мог констатировать, что как число П =3,14, так и водка в XXI веке стала хуже. Её просто невозможно стало пить, а раз так, то зачем дальше жить.
Надеждинского вдохновения вечно могла ждать и Муза. Она тоже никуда не спешила, и к тому же не пила. Она, конечно, грустила, глядя на то, как Надеждин тратит впустую свою жизнь, хотя мог бы шагнуть из заурядности в гении, но он у Музы был не первый «дуралей» и «обормот», проматывающий божий дар на выпивку и закуску.
Муза грустила, но не торопила. Поэтому с ожиданием вдохновения ни у Надеждина, ни у Музы проблем не было. Но рядом был народ. Народ ждал спасения. Надеждин всё время думал о народе. Особенно много он думал о нём, когда «надравшись вдрыск» со своим другом Сергеем Сергеевым, они обнимаясь и рыдая читали стихи, обращаясь к народу:
Не в бреду и не напился,
Ну, а стало быть, не вру,
Я для вида здесь родился
И для вида здесь умру.
Вздох последний — и обратно
Время в звёздах потечёт.
В толстой книге аккуратно
Мной напишется отчёт.
Лист к листу в полётной скуке,
День за днём, за годом год.
В пользу тамошней науки
Воссоздам событий ход.
Доложу братве учёной,
По привычке в нужный срок.
Их натуре утончённой
Дам реальности урок.
Вы откройте свои темы.
Видно, что–то не сошлось?
С гравитацией проблемы
Испытать мне довелось.
То–то бабушка седая,
Окропив святой водой,
Говорила мне, вздыхая:
«Ты в кого такой чудной?»
Адаптацию обсудим
С медицинским мудрецом,
Каково внедриться к людям
С бледным дёрганным лицом.
Пусть устроят доработку,
Пусть расследуют сигнал,
Отчего желудок водку
Не по–русски принимал.
Значит, будет сбой в системе,
Многих звёзд померкнет свет,
Философской теореме —
Поучительный ответ.
Много нас, сказавших «С Богом!»,
Унесло в ночную гладь.
А моё ж заданье — слогом
Мысль живую излагать.
Народ надо было срочно спасать. Это была теорема. Все вокруг доказывали её и наперебой кричали, что народ спасти можно, но теорема так и оставалась недоказанной.
