Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
Ответ пришел с совершенно неожиданной стороны. На некотором отдалении от меня и в глубоком омуте зеленоватой тени я заметил сначала мольберт, а перед ним, как яркий островок посреди тропической зыби, огромную, с автомобильное колесо, шляпу с густой россыпью искусственных цветов. Из-под шляпы сквозь вздрогнувшую толпу пронесся вдруг душераздирающий крик. Одновременно из-под шляпы вынырнула рука, дрожащий перст ее указывал в направлении Кактеи, которая мгновение назад всадила нож в тело Кактуса, молниеносно отхватив отросток размером с голову ребенка и ловко поймав его в подставленный коробок. Конечно же, той же стремительной молнией пронеслось в голове моей слово "расправлюсь" из ее письма. Так вот с чем она хотела расправиться! Поэтому-то она так быстро согласилась встретиться со мной в Ботаническом саду! Из-за какого-то жалкого отростка! Признаюсь, я был близок к тому, чтобы решительно остановить раскачивание маятника моей нерешительности в выборе между Кактеей и Хульдой, отдав предпочтение последней (скрывавшейся - кто ж это мог быть еще! - под автомобильным колесом в виде шляпы).
Но тут оцепеневшие было посетители вдруг оживились, слившись в едином порыве негодования, и, размахивая кулаками и зонтиками, громкими криками призывая блюстителей порядка, стали надвигаться на Кактею. Та была прижата к стене. Озираясь, как зверек, вне себя от злобы, она мысленно примеривалась ножом к Хульде и ее мольберту, готовясь к решительному прорыву сквозь толпу. Отчаянно безнадежное ожесточение на ее лице примирило меня с корыстной расчетливостью ее действий. Пусть даже этот кактусовый отросток стал ей дороже нашего свидания, но здесь на карту была поставлена честь моя как кавалера. В толпе всплыла уже казенная фуражка охранника; словом, пора было вмешиваться. Поскольку особенно рассчитывать на голосовые связки мне не приходилось (общение с цветами наложило свой отпечаток), я сначала тщательно откашлялся и потом гаркнул что было мочи: "Дорогу полиции!" Толпа тут же с готовностью раздалась, и я солидно прошествовал, скрипя полусапожками, по образовавшейся тропинке. "Бросьте нож!" - прикрикнул я на Кактею, во взгляде которой насмешка смешивалась с почтительным изумлением. "Следуйте за мной", - приказал я ей со всей грубостью, на которую был способен, и, крепко взяв ее за локоть, победительно зашагал с ней к - выходу. Истошный крик "Альбин!" - разорвал вдруг воздух. Я вздрогнул. По толпе прокатилась волна недоумения, и уже начали раздаваться нерешительные голова, что, мол, не худо бы проверить у меня документы. Но мы уже были у двери. "А теперь - бегом!" скомандовал я. "Альбин!!" - опять взвыл голос позади нас. Но теперь мы выскочили наружу и припустились под дождем и по лужам, увлекая за собой толпу преследователей. "В разные стороны!" - крикнула мне Кактея и помчалась наискосок, к ограде, в то время как я - строго по дорожкам - побежал в глубь парка. Тут только со всей очевидностью выяснилось, сколь неудобной штукой может иной раз оказаться обувь на три размера больше, чем нужно. Я то и дело спотыкался, и передовой отряд преследователей неотвратимо приближался. А тут еще я почувствовал, что левый полусапожек мой вот-вот свалится с ноги. Я пытался поправить дело на бегу - бесполезно, он уж почти соскочил, и пришлось его сбросить. Прыгнув в сторону, я скатился по какому-то откосу в кусты бузины, услыхав, как преследователи с руганью и улюлюканьем промчались мимо. Сколько времени я там провалялся, не могу сказать. Но не меньше восьми часов, потому что уже стемнело, когда я очнулся и смог приподняться. Еще два часа (если не три) заняли бесплодные поиски полусапожка. Потом я в одних носках, чтобы не хромать, вернулся домой. Здесь и сижу, окунув ноги в тазик с горячей водой и приложив лед к вискам, и пытаюсь противостоять злосчастной судьбе.
Самое ужасное во всем этом, конечно, потеря полусапожка. Становится не по себе, едва представлю, что его найдут, опознают как принадлежащий интенданту и обвинят того, что он выдал себя за полицейского, выручая Кактею.
14 сентября. У Пеларгонии что-то с Осенним Ветром, только что она сбросила ему во двор свой пожелтевший лист, полагая, вероятно, что никто сего не заметит.
Позавидуешь легкости, с какой цветок может выказать свою симпатию.
Но не хочу быть неблагодарным. Кактея тоже, надо полагать, теперь отдает себе отчет в том, как я к ней отношусь. Если уж ради одного-единственного отростка человек готов преступить закон, то какой решимости от него можно ожидать, когда речь пойдет о целой оранжерее.
А все-таки: видел ли кто-нибудь в мире более огненный взгляд, чем тот, что был у Кактеи, когда она вонзала в Кактус свой нож! За нежность ли я? Конечно! Но и ярость по-своему прекрасна!
Этого следовало ожидать: пришло облитое слезами письмо от Хульды. (И даже оно благоухает фиалками!) "Как ты мог, Альбин!" - пишет она, и в постскриптуме: "Неужели ты забыл нашу лужайку?"
И то правда, если вспомнить, что было на лужайке, то остается только спросить себя: "Как я мог?"
Как бы там ни было, я раздумываю над тем, не послать ли ей обратно совок с метелкой: интимность подобных подарков - как это хорошо видно на примере Хульды - награждает дарителя слишком уж большими и стесняющими свободу полномочиями.
Не то чтобы я очень уж дорожил свободой, но я достаточно дорожу ею, чтобы скорее опутать ее цепочкой от часов, чем потерять на лужайке с клевером.
15 сентября. Письмо от Кактеи. Ни слова о благодарности. Бог с ней, главное - домой она вернулась цела и невредима. Спрашивает, не загляну ли как-нибудь при случае. Это "как-нибудь при случае" буквально подрезало мне крылья.
И все-таки: да, Кактея, да. Загляну.
16 сентября. С недавнего времени Хульда не оставляет меня в покое даже во сне! Прошлой ночью она привязала меня к кровати и, угрожая цветочкам-деточкам ножницами, вынудила их подписать заявление о том, что я несостоятелен в роли отца и должен быть лишен родительских прав. Проснулся я в тот момент, когда она протягивала авторучку Примулам. Успокоился и снова заснул не прежде, чем убедился, что ни на одном из цветочков нет ни единого чернильного пятнышка.
Снова нужно привыкать к ботинкам с разверстыми мысами. Сейчас попробовал их надеть - приличествующее интенданту достоинство полусапожек настолько вошло в мою плоть и кровь, что прежнее самоуважение дается мне в простецкой обуви с превеликим почти граничащим с омерзением трудом.
Хоть бы можно было разузнать, в чье обладание перешел утраченный полусапожек! Ибо ясно как день: один оставшийся - слишком недостаточный зиждитель моего самосознания. К тому же и его придется оставить дома, когда соберусь посетить Кактею. А если осторожненько попробовать снова наладить контакт с сапожником? В конце концов, не так уж много оно и значит, слово "материалист".
То есть оно значит лишь то, что и за материей признается определенное значение. Нельзя же, в самом деле, требовать, чтобы неслышному бегу моей души внимал человек, который четырнадцать лет кряду снабжал подошвами солдатские сапоги.
17 сентября. Нет, столько упрямства сидит лишь в людях с совершенно заржавленным представлением о чести. Сапожник соглашается разговаривать со мной не прежде, чем я приму отклоненную мною фиалку, - каково? А почему, собственно, я ее отклонил? Да потому, что хорошо знаю, чем кончаются у цветоводов подобные дарительные турниры. Ведь к чему взывает подаренный цветок в горшочке? К ответному дару. А уж дальше логика турнира приводит к тому, что заканчивается он, лишь исчерпав весь цветочный запас.
Достаточно вспомнить, как протекала дарительная дуэль моей бабушки с городским советником по вопросам огородничества и садоводства. Началось с того, что советник - чтоб только засвидетельствовать свое почтение - послал бабушке Камелию из своего личного фонда. Необыкновенно щепетильная в подобных вопросах, бабушка немедленно отпарировала своей любимицей Глоксинией, и это настолько ошеломило советника, что он тут же презентовал ей Пассифлору. Ни секунды не колеблясь, бабушка рассталась со своим баловнем Бересклетом. Так продолжалось без конца; однако вместе с тем росла и общая бабушкина взбалмошность, которая стала приобретать размеры, угрожающие спокойствию всей семьи; вынужденные заняться исследованием причин, домашние установили, что бабушке просто-напросто жаль отдаренных цветов. Ибо в ходе дуэли, как выяснилось, она, раба щепетильности, простилась со всем своим цветочным состоянием, как и не менее щепетильный советник. Но он был бы скверным благоустроителем-озеленителем города, ежели б и его душу не скребли немилосердные кошки из-за утраты любимых растений. Словом, все говорило за то, что спасти положение может лишь одно средство, не раз испытанное бабушкой, а именно: сочетаться законным браком - хотя бы на время - с советником.
Пришедшие к этому выводу сродники забыли, однако, об одной вещи: бабушка видела в советнике не своего поклонника, а поклонника цветов, а перед лицом соперниц она всегда предпочитала дипломатический курс насильственному. Так и в этом случае. Однажды утром перед виллой советника, алиас садовника, остановился средних размеров мебельный фургон, а письмо, которое вручил владельцу виллы шофер, в приличную меру было ароматизировано бабушкиными ландышевыми духами. Она писала, что не знает иного способа достойно отблагодарить его за неустанную любезность, как подарить ему его же цветы. Кавалер до мозга костей, он в тот же день отправил мебельный фургон с бабушкиными цветочными сокровищами по обратному адресу, не удержавшись, однако, от привычного уже соблазна присовокупить к ним собственную Левкою. Он был немало удивлен, когда к вечеру все тот же мебельный фургон вновь вынырнул у его ворот. Из него вышел шофер с Левкоей в руках. Вместе с ней он передал советнику письмо. "Дорогой мой, - писала бабушка, - возьмите ее лучше назад. Вы ведь видели, к чему все это приводит".
