Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни
– Сорочки здесь из чистого голландского полотна, сказала мистрисс Риккабока, намереваясь раскрыть узелок.
– Зачем входить во все подробности, душа моя! возразил мудрец: – само собою разумеется, что сорочки составляют основу всякого костюма…. А вот это, Леонард, прими на память собственно от меня. Я носил эти часы в ту пору, когда каждая минута была для меня драгоценностью, когда от одной минуты зависела вся моя участь. Благодаря Бога, мне удалось-таки избегнуть этой минуты, и теперь, мне кажется, я кончил все рассчеты с временем.
Говоря это, бедный изгнанник вручил Леонарду часы, которые привели бы в восторг любого антиквария и поразили бы ужасом лондонского дэнди. Они отличались чрезвычайной толщиной; наружный футляр их был покрыт эмалью, внутренния доски были из чистого золота. Стрелки и цыфры некогда были осыпаны брильянтами, но эти брильянты давно уже исчезли. Несмотря на этот недостаток часы во всех отношениях согласовались с характером более того, кто дарил их, нежели того, кто получал: они точно так же шли к Леонарду, как и красный толковый зонтик.
– Часы эти старинные, заметила мистрисс Риккабокка:– но я уверена, что во всем округе не найдется вернее их, и мне кажется, что они проходят до светопреставления.
– Carissima тиа! воскликнул доктор: – неужели я еще до сих пор не убедил тебя, что ты заблуждалась и заблуждаешься в своих понятиях о преставлении мира?
– О, Альфонсо, отвечала мистрисс Риккабокка, покраснев: – ведь я сказала это без всякой цели.
– Тем хуже: зачем и говорить без всякой цели о том, чего мы не знаем, о чем не имеем и не можем иметь понятия! сказал Риккабокка весьма сухо.
По всему видно было, что этими словами он хотел отмстить за эпитет «старинные», примененный к его карманным часам.
Леонард вовсе это время безмолвствовал: он не мог говорить, в полном смысле этих слов. Каким образом он выведен был из этого замешательства, и как он выбрался из комнаты, объяснить мы не в состоянии. Мы знаем только, что, спустя несколько минут, он весьма быстрыми шагами шел к своему коттэджу.
Риккабокка и жена его стояли у окна и взорами провожали юношу.
– О! сколько прекрасных чувств в душе этого мальчика, сказал философ.
– Бедненький! заметила мистрисс Риккабокка – мне кажется, мы положили в узелок все необходимое.
Риккабокка (продолжая говорить сам с собою). Они крепки, хотя и не видать их снаружи.
Мистрисс Риккабокка (продолжая делать свои возражения). Они положены на самый низ.
Риккабокка. И их на долго ему хватит.
Мистрисс Риккабокка. По крайней мере на год, если бережно будут обходиться с ними во время стирки.
Риккабокка (сильно изумленный). Бережно обходиться с ними во время стирки! Да о чем вы говорите, сударыня?
Мистрисс Риккабокка (весьма кротко). Само собою разумеется, что о сорочках, душа моя! А вы о чем?
Риккабокка (с тяжелым вздохом). А я, сударыня, о чувствах! – И вслед за тем он с нежностью взял ее за руку. – Впрочем, ты имеешь, друг мой, полное право говорить о сорочках; мистер Дэль сказал правду.
Мистрисс Риккабокка. Что же он сказал?
Риккабокка. Что между нами есть чрезвычайно много общего, даже и тогда, когда я думаю о чувствах, а ты, мой друг, о сорочках.
Глава XXXIII
Мистер и мистрисс Эвенель сидели в гостиной. Мистер Ричард стоял на каминном ковре, насвистывая какую-то американскую песню.
– Мистер Дэль пишет, что мальчик приедет сегодня, сказал Ричард внезапно: – дайте-ка взглянуть в письмо…. да, да, сегодня. Если он доедет в дилижансе к местечку Б…. то остальную часть дороги пройдет не более, как в три часа. Теперь он должен находиться недалеко отсюда. Мне очень хочется выйти к нему на встречу: это избавит его делать лишние расспросы и слышать различные сплетни обо мне. Я выйду отсюда из садовой калитки и позади дворов проберусь на большую дорогу.
– Да ведь ты не узнаешь его: ты ни разу не видал его, сказала мистрисс Эвенель.
– Вот еще прекрасно! не узнать Эвенеля! Мы все на один покрой…. не правда ли, батюшка?
Бедный Дджон захохотал так усердно, что на глазах его выступили слезы и вскоре покатились по щекам.
– Наше семейство всегда отличалось чем нибудь, заметил старик, успокоившись. – Вот, например, Лука… но его ужь нет на свете… потом Генри; но этот умер; потом Дик, но тот уехал в Америку; впрочем, нет: он здесь теперь… потом моя милая Нора, но…..
– Замолчи, Джон, прервала мистрисс Эвенель: – замолчи!
Старик с изумлением взглянул на нее и дрожащей рукой закрыл свое лицо.
– И моя дорогая, милая Нора, и она тоже умерла! сказал старик голосом, в котором отзывалась глубокая горесть.
Обе руки его упали на колени, и голова склонилась на грудь.
Мистрисс Эвенель встала, поцаловала мужа в лоб и удалилась к окну. Ричард взял шляпу, тщательно вытер на ней пух носовым платком; губы его дрожали.
– Я иду, сказал он отрывисто. – Смотрите же, матушка, о дядюшке Ричарде ни слова: нам нужно узнать сначала, понравимся ли мы друг другу; да пожалуста (эти слова произнес он шепотом), постарайтесь уговорить к тому и бедного отца.
– Хорошо, Ричард, спокойно отвечала мистрисс Эвенель.
Ричард надел шляпу и вышел в сад. Он пробирался по полям и окраине города и только раз перешел через улицу, до выхода на большую дорогу.
Ричард продолжал идти по большой дороге до первого мильного столба. Здесь он сел, закурил сигару и начал поджидать племянника. Было уже близко захождение солнца, и дорога лежала перед ним к западу. Ричард от времени до времени поглядывал вдаль, отеняя рукой свои глаза, и, наконец, в то время, как половина солнечного диска скрылась под горизонт, на дороге показалась человеческая фигура. Она появилась внезапно из за крутого поворота; красные лучи солнца проникали всю атмосферу, окружавшую эту фигуру. Она была одинока и безмолвна, как будто шествие её совершалось из страны солнечного света.
– Верно издалека, молодой человек? спросил Ричард Эвенель.
– Нет, сэр, не очень. Скажите, пожалуста, ведь это Лэнсмер?
– Да, это Лэнсмер; если я не ошибаюсь, так ты намерен остановиться в нем?
Леонард утвердительно кивнул головой и продолжал идти своей дорогой.
– Если вы знакомы, сэр, с этим городом, сказал он, заметив, что незнакомец провожает его: – то будьте так добры, скажите, где живет мистер Эвенель.
– Я могу провести тебя полями: это много сократит дорогу и приведет к самому дому.
– Вы очень добры, сэр; но ведь это для вас будет совсем не по дороге.
– О, нет, напротив, я сам иду в ту сторону. Значит ты пожаловал сюда к мистеру Эвенелю? Это очень добрый старый джентльмен.
– Я всегда то же слыхал о нем; а мистрисс Эвенель….
– Превосходнейшая женщина, подхватил Ричард. – Спроси кого хочеш; впрочем, мне и самому очень хорошо знакомо это семейство.
– Зачем же спрашивать, сэр! я совершенно верю вам.
– У них есть сын; но теперь он, кажется, в Америке… не правда ли?
– Точно так, сэр.
«Значит мистер Дэль сдержал слово: не выдал меня» сказал Ричард про себя.
– Не можете ли вы сказать мне что нибудь об этом сыне? спросил Леонард: – мне бы очень было приятно услышать о нем.
– Почему это так, молодой человек? быть может, его уже повесили.
– Повесили!
– Мудреного нет ничего: говорят, что это был не человек, а бешеная собака.
– Значит вам сказали чистую ложь, сказал Леонард, раскрасневшись.
– Право, как бешеная собака: его родители рады-радешеньки, что сбыли его с рук, протурили его в Америку. Говорят, будто бы он составил там большой капитал; если это правда, то тем более не заслуживает он похвалы, потому что совершенно позабыл своих родственников.
– Сэр, сказал Леонард: – теперь я утвердительно могу сказать вам, что в этом отношении вас обманули. Я знаю сам, что он был весьма великодушен к одной родственнице, которая менее других имеет права на его пособие, и я слышал, что имя его всегда произносится этой родственницей не иначе, как с любовью и похвалою.
Ричард немедленно начал насвистывать американскую песню и прошел несколько шагов, не сказав ни слова. После этого он выразил легкое извинение за свой нелепый отзыв и, обычным своим смелым и вкрадчивым разговором, старался что-нибудь выпытать из души своего спутника. Очевидно было, что он поражен был чистотою и определительностью выражения Леонарда. Он не раз выражал свое изумление и смотрел ему в лицо внимательно и с удовольствием. На Леонарде надето было новое платье, которым снабдили его Риккабокка и его жена. Покрой этого платья как нельзя более шел бы к молодому провинциальному лавочнику в хороших обстоятельствах; но так как Леонард вовсе не думал о своем платье, то непринужденные его движения обнаруживали в нем настоящего джентльмена.
