Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
25 августа. А какие хитрости нужны, чтобы цветочки-деточки смирились с тем, что они обречены на вечную тень? У Пеларгоний уже такие прозрачные, бледные шейки, как у больных фламинго. При малейшем дуновении ветерка так и ждешь, что они вот-вот хрустнут и переломятся. Нельзя ли - раз уж врра не помогает - на чем-нибудь вывезти цветочки на прогулку и хоть так напомнить о них солнцу?
Что-то нужно придумать, пока не кончилось лето. Если бы посоветоваться на сей счет с фрау Бритцкувейт! Но у меня никогда не достанет духу описать ей мрачный вид моей мансарды; ведь она, умея ценить обходительность, до сих пор держала меня за человека из приличного общества, и что еще важнее: ее мнение и меня поднимало, иной раз очень кстати, в собственных глазах. Отказаться от всего этого в будущем было бы невосполнимой утратой.
Не зная, что предпринять, я все же извлек пользу из этого состояния: ответил Кактее. "Равносильно ли нежелание защищаться, - пишу я, - признанию в слабости либо даже трусости? Не может ли оно происходить из блаженной отрешенности от мира насилия? Разумеется, - тут же добавил я, спохватившись, - воинственный пыл кактусов - это тоже возможный путь. Но куда приведет он? - не удержался я, чтобы не добавить: разве не проистекает постоянное ощущение опасности от обремененности излишним оружием, будь то даже шипы и колючки?" На сей раз мне показалось уместным поставить внизу: "С сердечным приветом. Ваш Альбин".
26 августа. План выехать с цветочками-деточками на солнце неожиданно приобретает конкретные очертания. У пастора в подвале сохранилась - якобы от прежней экономки - старая детская коляска. Говорит, ужасно скрипит и одно колесо чуть держится, но катить можно, а это главное. В доме все принимают живейшее участие в моей затее. Хулители цветов насажали в горшки всяких сорняков и подсунули к моей двери с запиской: мол, эти растения тоже хотят на солнце. Оставляю эти выпады без внимания.
Конечно, я совершил ошибку - не следовало заговаривать с сапожником о фиалках. Теперь всякий раз, когда я пытаюсь перевести разговор на ботинки, он перебивает меня очередным рассуждением на тему о фиалках. И что скверно: не могу отмолчаться - он просто-таки требует возражений. Нынче, к примеру, мы битых три часа проспорили о наилучшей почве для альпийских фиалок, причем он опять настаивал на своем ужасающем тезисе: чем каменистее - тем здоровее. Взирая на его бедные создания, на эти более чем скромные достижения прусской теории закалки, я, разумеется, не мог сдержаться и стал открыто укорять его огорчительными последствиями, как то: обессиленные стебли, вянущие цветочки, чахлые побеги. Он только крякал, поглаживая свою черную, как смоль, бороду, покуда я живописал ему мытарства сих рекрутов-фиалок.
Завтра праздник: друг мой пастор выкатывает свою коляску, и путешествие за солнцем начинается. Колесница, правда, грозит развалиться, а скрип колес напоминает поросячий визг; но разве могут такие пустяки удержать меня от исполнения намерения? Здесь не просто семейный выход - здесь целая демонстрация: цветы с задворок тоже стремятся - пусть хоть на колесах - к солнцу. Только бы небо не подкачало.
27 августа. И будьте любезны: идет дождь. Уж лучше бы я не рассказывал деточкам столько о солнце. Теперь получается, что плел небылицы. А пастор еще собирался помолиться за нас. Опять видно, сколь мало они там, наверху, расположены обращать внимание на нас тут, внизу. Уж лучше останусь при самых земных своих желаниях и схожу-ка к сапожнику.
Так я и думал: у сапожника за плечами добрых четырнадцать лет фельдфебельства. Правда, он и в армии ведал подметками и подобной материей, однако ж общий принцип притеснений да ограничений, лежащий в основе казарменной дисциплины, не мог, конечно, не отразиться на его жизненном стиле - что теперь и приходится расхлебывать бедным альпийским фиалкам. 'Но в одном он, кажется, заколебался: мое указание на то, что его представление о качестве почвы отвечает скорее потребностям плаца, а не произрастания комнатных растений, сильно его озадачило. К сему добавилось, что и почившая супруга его неожиданно взяла мою сторону. Явившись ему во сне, она призналась, что только потому никогда не жаловалась на скудость выделяемых им фиалок, что дареному коню в, зубы не смотрят. Но теперь она не хочет скрывать от него: всякий раз после того как он оставлял на ее могиле очередную спартанку-фиалку, приходил кладбищенский сторож и, бормоча что-то про "осквернение могилы", выбрасывал ее на помойку. Учитывая вышеизложенное, можно квалифицировать намерение сапожника предоставить своим фиалкам несколько более плодородную землю, не отрекаясь при этом от общего прусского духа своих воспитательных устремлений, конечно же, не как отпадение от методики солдатской муштры, а как принятие ее более гуманной формы. (Если вообще позволительно сопрягать такие понятия, как "солдатский" и "гуманный".) Но какой же состав почвы я мог бы ему посоветовать, спросил он. Каюсь, я не скрыл от него существования лазейки в кладбищенской ограде, которой в тот памятный день воспользовалась Кактея, наполнившая свой рюкзак компостом.
А до просящих каши ботинок речь, по обыкновению, не дошла. Придется повязать их завтра двойной бечевкой.
28 августа. Возможно, друг мой пастор ошибся датой в своей молитве, нынче, во всяком случае, выдалась солнечная погода.
Итак: под аплодисменты той части жильцов, что была наделена удобрением (от них не укрылся демонстративный аспект предприятия), усаживаю цветочки в коляску. На улице, как мне передали, уже собрались толпы сочувствующих. Правда, посреди оваций раздалось и несколько свистков. Но это ничего - любая демонстрация многое теряет, если не вызывает протеста. (К тому же колеса так скрипят, что свиста все равно не слышно.)
Ну, вот и все; Араукарии тоже нашлось место, и вылазку на природу можно начинать.
Не чудо ли: я лежу на лужайке за городской чертой и слушаю пение стрекоз. Сказка, дивный сон. Цветочки-деточки столпились вокруг; солнце против ожидания смилостивилось, осыпав нас с головы до ног золотой канителью. Поначалу малышки робели и с непривычки чувствовали себя неуютно в слишком больших летних платьях, но потом освоились, расшалились, стали меняться платьицами, шушукаться и смеяться.
Даже в унылых фонариках Фуксии зажглись солнечные огоньки и светят теперь как-то уж очень по-столичному, с чувством своего превосходства над всеми этими деревенскими травками вроде Щавеля и Иван-чая. Примулы, кто бы мог ожидать, кокетничают вовсю. Уперли морщинистые листья-ладошки в бока и плавно раскачиваются на ветру. Лишь Бегония не решается пошевелить остекленевшими членами, боясь разбиться, и ее чахлые цветочки с большой опаской взирают на голубую безбрежность неба, словно с минуты на минуту ожидая оттуда большой неприятности.
Ну вот, началось: прямо перед моим носом тяжко бухнулся шмель, весь перепачканный цветочной пыльцой. На тощую Бегонию он даже не взглянул. Сам заметно под мухой, горланит что-то, лапки заплетаются, а все лезет на раскачивающийся стебель Шалфея. Забрался наконец, залез в один из его лазурно-голубых бутончиков, буянит там. Поведеньице у этого бродяги! Впрочем, Шалфею на роду написано терпеть такие выходки, его цветочки уже осыпали гуляку своей нежной пудрой, пусть теперь опустится на другой Шалфей да там побуянит - и проблема потомства решится для цветка сама собой.
Зато мотыльки - кавалеры, я всегда это знал. Вся лужайка к услугам этого капустника в белом костюме, а с кем он изволит проводить время? С самой чахлой из Примул, бедняжка чуть в обморок не падает от смущения. И Гортензия не оставлена без внимания, по ее стеблю карабкается муравей. Тут, впрочем, возможно недоразумение: тля, которой он, судя по всему, вознамерился попотчеваться, собралась нынче на Тысячелистнике. Подсунул ему мост из соломинки, и он туда перебрался. Запоздалый жаворонок прислонил к облаку свою дребезжащую лестницу, с ее верхней ступеньки он спешит в последний раз, пока не кончилось лето, исполнить свой репертуар всеблагому. Но вот не только там, в синей дали, но и с нами, внизу, его дыхание веет над Тысячелистником, который почтительно склонил перед ним свои зонтики, и тля кланяется вместе с ними.
Новое дело: даже здесь не оставляют в покое. С обочины сворачивает автомобиль, направляясь прямо к нашему луговому царству. То есть "автомобиль" - это сильно сказано, даже в лучшем настроении, чем теперь, я не мог бы определить сей предмет иначе, как корыто или ящик. Развевающийся над ним балдахин в сине-белую полоску придает ему вид какого-то допотопного велосипеда под парусом.
Так я и думал: колымага сия остановилась, беспардонно и угрожающе выпустив газ в небо, кузов со вздохом наклонился набок, обнаружившаяся в нем дверца открылась, и из нее, с трудом протискиваясь, выбралась довольно сдобная дама в ошеломляюще коротком, хотя и отделанном цветочками, ситцевом платье, в огромной, как гнездо аиста, соломенной шляпе на голове. Так, что еще уготовила нам судьба? Прошло с полчаса. Распугав и заглушив своими воплями всех стрекоз, она поначалу набросилась на Щавель.. а изрядно им закусив, примостилась, сняв шляпу, на корточках перед дрожащим стебельком Шалфея, который - судя по очкам на носу и блокноту на коленях - намерена запечатлеть на бумаге.
