Джуд Морган - Тень скорби
Ей нравилось все. Ей нравились долгие громыхающие поездки в diligence[72] по Бельгии и то, что Бельгия походила на большой, хорошо политый огород. Ей нравился Брюссель, который, по ее мнению, обладал всем, чем должна обладать заграничная столица: бесконечными церквями и монастырями, маленькими затейливыми воротами и амбразурами, колоколом-ангелюсом[73], звон которого веками разносится темными канавами улиц. А еще Руи-Рояль, по которой важно катятся экипажи на высоких колесах и проходят парадом кавалеристы, опутанные золотыми галунами, почти как египетские мумии бинтами; где важных дам тяжело отличить от куртизанок; где есть затененный каштанами парк с напыщенными бронзовыми статуями прославленных ничтожеств; где буржуазия с зонтиками в руках прогуливает своих детей, наблюдая, как те лепят снеговика, и отмахиваясь от продавцов фиалок, у которых туфли деревянные, а лица коричневые, как орех, и осунувшиеся. Ей нравилась школа, умело управляемая, уютная и цивилизованная, и нравилась мадам Хегер, утонченная и в то же время открытая к общению, а кроме того — это стало откровением — не старая дева.
Да, были вещи, которые ей не нравились, но они не лезли на глаза, подобно грязным рукам и сопливым лицам маленьких Сиджвиков: их можно было игнорировать. К примеру, их одноклассницы — тщеславные любительницы поглазеть, похихикать и слезливо погладить друг друга по волосам; к счастью, для Шарлотты и Эмили выделили небольшой занавешенный альков в конце дортуара, и сестры могли отгородиться от остальных. Была месса и вечерние lecture pieuse[74], наполненные малоизвестными святыми, проделывающими всякие фокусы, но сестер от этого освободили, — а в наблюдении со стороны обнаружилось даже некое удовлетворение, осознание того, насколько правильно протестантство. Эмили холодно забавлялась:
— Почему бы не пасть ниц перед раскрашенной палкой, да и дело с концом?
О, конечно, она рада, что с ней Эмили, она сто раз на день благодарит Небо за то, что не одна, потому что это бы все изменило, — и в то же время, быть может, ту же сотню раз ее сердце сжимается от тревоги за сестру. У Шарлотты начало развиваться особое чувство Эмили, как будто краем глаза следишь за ребенком, который только начал ходить, или за свечой, трепещущей на ветру.
— В Англии такое носят? — спросила одна из любительниц похихикать, подергивая обвислые рукава платья Эмили.
Каждое сказанное здесь слово обязательно было французским, чем отчасти объяснялся испытующий взгляд, которым окинула девушку Эмили. Отчасти.
— Почему ты спрашиваешь?
Хихиканье.
— О господи, просто потому, что мне интересно знать.
— Тогда, — тщательно подбирая слова, ответила Эмили, — с твоей стороны глупо интересоваться такими вещами.
Девушка тихонько ойкнула и огляделась в поисках союзниц. Предчувствуя приступ визга, Шарлотта решила вмешаться:
— Вам должно быть известно, мадемуазель, что моей сестре, как и мне, иногда трудно подобрать слова, чтобы выразить мысль на французском.
Только после добрых двадцати минут окаменелости Эмили заговорила:
— Никогда больше не извиняйся за меня, Шарлотта.
— Я просто хотела, чтобы она поскорее ушла и…
— Не извиняйся за меня. Помни, мы здесь… я здесь из-за сделки. Я должна сказать тебе, если сочту это невыносимым. Что ж, это одно из условий. Если хочешь, чтобы я осталась, чтобы мы остались, принимай меня такой, какая я есть. — Она вздохнула и добавила: — И не пытайся ничего во мне изменить, тем более приукрасить или извиниться за это. — Эмили не желала поднимать на сестру взгляд. — Договорились?
— Да, Эмили.
Шарлотта понимала: гармонию нужно восстановить, ибо ей нравится здесь. Прежде всего, учеба — уроки, все до единого на французском, трудные и напряженные, какими только могут быть. И в этих трудностях — удовольствие, интеллектуальная борьба и победы. Этого она хотела больше всего, и это было единственным, чего хотела Эмили. Некоторое время они получали доброжелательные приглашения посетить дом британского капеллана в Брюсселе, папиного знакомого по церковной службе, — англоязычная беседа и сплетни, чай и вежливые, сердечные молодые люди, которые их угощают. Шарлотта старалась, а Эмили прибегла к своей самой чудовищной молчаливости.
Наконец, когда Шарлотта упомянула, что преподобный мистер Дженкинс снова приглашает их к себе, Эмили взорвалась со всей мощью разгневанного непонимания:
— Зачем?
— Полагаю, идея в том, что он предоставляет нам возможность немного побыть в обществе.
Эмили испепеляет сестру взглядом, будто услышала в ответ на свой вопрос детский лепет.
— Я здесь не для этого. А ты?
— И я, — честно ответила Шарлотта. — Я принесу наши извинения.
Да, они здесь не для этого, однако это вовсе не означает, что здесь нет общества, в котором ей приятно находиться. Были Тейлоры, Мэри и Марта, хотя они увиделись только на пасхальных каникулах, когда вышли за городскую заставу и навестили подруг в пансионе благородных девиц. Шато-де-Коекельберг: скорее поместье-ферма, чем шато[75], как заметила Мэри, и чересчур много английских учениц.
— А ты еще жаловалась на невежественных бельгийцев, ползающих ниц перед распятиями, — сказала Марта.
— Я не люблю невежества и низкопоклонства любого рода. Но английские девушки — это, по-моему, маленькие леди, что еще хуже.
— О, думаю, ты сама перенимаешь некоторые светские повадки, мой дорогой дракончик, и давно пора. Только будь осторожной с немецким. Он губит твое лицо. — Марта выдвинула нижнюю челюсть и произнесла с уханьями и всхлипываниями:
— Wie spat ist es? — Es ist fünf Uhr[76].
Мэри в шутку пригрозила сестре кулаком, потом повернулась к Шарлотте:
— У вас уже начался немецкий?
— Еще нет. Первая цель — это свободный французский.
— Он величествен и благороден, несмотря на то что говорит моя неисправимая сестра. Я имею в виду, что можно потом попробовать выучить немецкий, — если этого потребует временная должность в какой-нибудь частной семье или школа.
— А ты по-прежнему собираешься в Новую Зеландию?
— О, да. Боюсь, в моей груди бьется сердце эмигрантки. Я хочу получить от мира все, что можно.
— Но оставит ли что-нибудь мир от тебя самой? — спросила Эмили.
Мэри улыбнулась:
— Я не могу быть такой, как ты, Эмили. Да и Шарлотта, подозреваю, не может… — Вдруг Мэри как будто почувствовала, что поставила сестер в неловкое положение, и решила подвергнуть себя той же участи. — Ну, расскажите же новости из дома. Брэнуэлл… Как у него дела? По службе продвигается?
Как угнетает необходимость отвечать! Такое же болезненное нежелание звучало в папином письме.
— Брэнуэлл уходит с должности на железной дороге, — сказала Шарлотта. — То есть, похоже, его уволили. В счетах станции возникло несоответствие — недостача денег. Полагаю, нет серьезных намеков или вероятности, что вина лежит непосредственно на нем (сам Брэнуэлл подозревает грузчика), но, будучи дежурным клерком, ответственность несет он. Конечно, это очень прискорбное происшествие… неудачное стечение обстоятельств.
У Шарлотты было ощущение, что она передает Мэри какой-то чрезвычайно хрупкий цветок: его могут принять осторожные пальцы, а могут случайно раздавить.
— Что ж, — после довольно продолжительной паузы вымолвила Мэри, — он в любом случае нуждался в чем-то лучшем.
— Я всегда так думала! — вскрикнула Марта. — Такой талант, такой умный и настоящий джентльмен — конечно же, он заслуживает большего.
— Я не говорила «заслуживал», — сказала Мэри, быстро и едва заметно улыбнувшись. — Я сказала «нуждался». Шарлотта, ты прекрасно выглядишь. Я рада, что тебе хорошо в пансионе Хегер.
А Шарлотта внутренне отпрянула от этого слова. Хорошо — это воспринималось как обвинение в каком-то мелком, скользком преступлении.
Два дня спустя, в понедельник Светлой седмицы, в личных апартаментах Хегеров царили аристократичная спешка и суета. Вскоре разнеслась новость, что мадам Хегер благополучно разродилась мальчиком. Лежа в своей узкой, занавешенной белым кровати, Шарлотта различила среди привычного уже смешения звуков, которыми был полон ночной пансион, тонкий настойчивый плач. Пару дней спустя, что характерно для учтивости Хегеров, Шарлотту и Эмили пригласили наверх навестить мадам Хегер и новорожденного; также характерно для их такта и то, что младшие девочки не знали об этом, хотя младенцы, наверное, были больше по их части.
Разумеется, у Шарлотты имелись наготове нужные фразы восхищения и поздравлений, когда они с Эмили вошли в комнату наверху. Мадам Хегер, выглядевшая округлее и лучезарнее обычного, слегка повернулась, посылая гостьям улыбку и «Доброе утро!» и одновременно застегивая лиф платья. Младенец, лежавший в изгибе материнской руки, пускал белые слюни. Невероятно пышная, сияющая грудь с коралловым кончиком исчезла, как будто и не существовала вовсе.
