Вишну Кхандекар - Король Яяти
— Кто проклял нашего отца и нас? — спросил я.
— Не знаю. Тебе пора в дорогу, Яяти, мне — на молитву… В ту ночь я решил, что лучше быть счастливым отшельником, чем несчастным принцем. Пойдем, я покажу дорогу.
Мы вместе вышли из пещеры.
— Я хочу просить тебя о милости, Яти.
— О какой?
— Позволь мне привезти мать, чтобы она еще раз увидела тебя.
— Нет, Яяти. Желание — враг духа, привязанность — помеха свободе. Мне еще не время встречаться с матерью.
Мне только и осталось, что проститься с братом. Мой голос был нетверд, когда я произнес:
— Прощай, Яти. Помни — мы братья.
Яти, который до тех пор ни разу не коснулся меня, положил руку на мое плечо.
— Яяти, наступит день, когда ты взойдешь на престол. Будешь властвовать, совершишь тысячу жертвоприношений, покоришь весь мир. Но помни, Яяти: миром властвовать легче, чем страстями.
Победителем я возвратился в Хастинапуру, следуя за жертвенным конем. Столица встретила меня бурным ликованием — нарядилась, как невеста, плясала и пела, как неутомимая танцовщица, осыпая меня цветами.
Все было прекрасно, но мне недоставало любимого цветка в душистой гирлянде, которой меня встречала Хастинапура. По обычаю, красивейшие жены города вышли мне навстречу с зажженными светильниками, но среди них я не увидел Алаку.
Мать просто сияла счастьем, она даже помолодела. Ее глаза изливали на меня беспредельную любовь, но материнская любовь не могла заполнить мое сердце, ожидавшее иного чувства. Не вытерпев, я спросил с притворным безразличием:
— Мне показалось, что я не видел Алаку. Где она?
— Уехала к тетке.
— И далеко?
— Очень. Тетка живет в предгорьях Гималаев, где начинаются владения асуров.
Всю ночь мне не давали покоя мысли то о Яти, то об Алаке.
Наутро во дворце начали готовиться к обряду ашвамедхи, и радостная суматоха отвлекла меня. К тому же, не успели завершиться все необходимые приготовления к жертвоприношению коня, как в Хастинапуру явился гонец с посланием отшельника, некогда благословившего отца мужским потомством.
Никто в нашем роду никогда не упоминал имя отшельника — так было установлено, не знаю, из благоговения ли перед ним, или от обиды за него. Не знаю.
Но, взявшись за перо, чтобы изложить историю моей жизни, я много раз давал себе слово писать всю правду, без утайки.
Святого человека звали Ангирас.
В послании Ангирас извещал отца о том, что может начаться страшная война богов с асурами. Желая предотвратить кровопролитие, святой Ангирас принял обет неслыханной суровости. Подвергая плоть свою жестоким истязаниям, духом объемля единство мироздания, уповал Ангирас сподобиться высшей силы, перед которой склонились бы и боги, и вечные противоборцы их — асуры. Каче, лучшему из учеников Ангираса, было назначено помогать гуру в его подвижничестве.
И все-таки опасался Ангирас, что асуры могут помешать жертвоприношению во имя мира, а потому просил великого и справедливого короля Нахушу прислать своего сына, прославившегося ратными деяниями, оберегать обитель от зла.
Мне оказывали честь, в сравнении с которой меркла слава похода за конем.
Я буду охранять обитель, никто не сможет помешать Ангирасу накапливать в себе силу, которая не даст разразиться войне. Люди будут спрашивать: кто этот молодой храбрец, который защищает ашрам Ангираса? Слух обо мне дойдет до самого Индры, и король богов призовет меня к себе. Я поднимусь в его небесный дворец, где меня сразу окружат небожительницы-апсары, прекрасные и нежные, куда красивей Алаки. Но я пройду мимо и, став перед троном Индры, скажу:
— Бог Индра! Я готов всегда сражаться на твоей стороне, но ты за это должен даровать мне милость. Проклятие лежит на моем отце — не будет счастья его потомству. Сними проклятие, о Индра!
Мой телохранитель отстал. Конь, заскучавший было от ровной рыси, мчался вихрем и скоро вынес меня к скромной обители.
Смеркалось.
Из-за рощи в бледнеющее небо уплывали клубы дыма. Дым вился плавно, как движется девушка в танце. Перекликались птицы, устраиваясь на ночлег. Западный край неба пылал — будто зажегся в храме жертвенный огонь, на котором медленно сгорали облака под звуки священных птичьих песнопений.
Даже во дворце не приходилось мне видеть такое торжество красок. Я натянул поводья, зачарованный птичьими голосами и безмолвным пожаром облаков. Вдруг огненно-яркая птица взметнулась в небо совсем рядом со мной — моя рука непроизвольно натянула тетиву.
— Остановись! — раздался голос.
Это был не окрик, а повеление.
Оглядевшись, увидел, что я не один. Слева от меня стояло манговое дерево, с которого спрыгнул на землю стройный мальчик.
— Ты в обители святого Ангираса, — сказал он.
— Знаю!
— И вознамерился пролить здесь кровь? Вблизи ашрама?
— Я кшатрий. Охота предписана мне кастой.
— Долг кшатрия — владеть оружием, чтобы защищать себя, чтоб защищать добро от зла. Какое зло могла причинить эта птица?
— А если мне просто понравилось ее оперение?
— Ты любишь красоту. Ты забыл, однако, кто наделил тебя любовью к красоте, тот наделил жизнью птицу.
Мальчишка раздражал меня.
— Тебе бы читать проповеди в храме!
— Мы с тобой в храме, — улыбнулся мальчик. — Взгляни на запад — там догорает храмовый огонь, если поднимешь голову, то увидишь, как один за другим зажигаются светильники.
Я уже догадался, что он, скорее всего, послушник в обители, но речь его была прекрасна, как речь поэта.
— Поэт, — спросил я, — а ты умеешь ездить верхом?
— Нет.
— Значит, тебе неведом азарт охоты.
— Но я охочусь.
— Великий боже! На травки и цветочки?
— На моих врагов, — спокойно ответствовал он.
— Возможно ли, чтоб у пустынника, одетого в кору древесную, был хоть один враг?
— Их много.
— Молю тебя, скажи: чем ты сражаешься с ними?
— Есть у меня горячий конь, который обгоняет колесницу Индры, колесницу Солнца…
— Но ты же не обучен верховой езде!
— Нет. На таких конях, как твой, — нет. Иной конь уносит меня, легконогий и прекрасный. Что я скажу тебе о том, как он летит? Он в мгновенье ока может перенестись с земли на небеса. Он может унести меня туда, куда и свету не проникнуть. Ни один конь победы не может с ним сравниться. Человек, который скачет на этом коне, становится подобен богу.
Я ничего не понял.
— Ну покажи мне своего коня! — бросил я, рассерженный дерзостью юного отшельника.
— Не могу, хоть он всегда со мной, всегда готов служить мне.
— А как зовут его?
— Мысль.
Я хлестнул коня и ускакал. Мальчишка наверняка не узнал меня, принял за обыкновенного воина. Ну и для меня эти отшельники — как холмы, все одинаковы. Встреться мне этот послушник еще раз — я его не узнаю.
Но я его узнал. Тем же вечером Ангирас назвал мне его имя, и я изумился — юноша оказался Качей, сыном великого мудреца Брихаспати, наставника богов. Кача должен был возглавить жертвоприношение во имя мира. Я никак не мог понять, отчего Ангирас избрал Качу. Правда, Кача оказался старше, чем я думал, впервые его встретив, — года на два старше меня. И все же очень молод. Поистине, любовь ослепляет, любовь ли матери к сыну или учителя к ученику.
Кача был тоже поражен, узнав, кто я.
Когда мы остались вдвоем, Кача сказал:
— Гуру Ангирас учит меня всегда говорить правду, но не подчеркивать при этом собственного превосходства… Этот урок учителя еще не постигнут мною. Я прошу твоего прощения. Гордыня, как необъезженный конь, ее трудно взнуздать. Прости меня.
Кача коснулся лбом земли перед моими ногами.
Удаляясь, он бормотал, будто разговаривал с собой:
— О человек, услышь, что говорит твоя душа и следуй ее велениям. Познай себя, ибо нет у тебя иной цели. Над этим и трудись душой.
Мне отвели хижину рядом с той, где жил Кача.
— Принц, мы теперь соседи, — улыбнулся он.
— Слышал, Кача, есть такая пословица: «Хуже соседа нету врага»?
— В пословицах обычно половина правды, — засмеялся Кача.
Жизнь в обители мне не нравилась: хоть и получше, чем у Яти в пещере, но я привык жить во дворце! Однако я воин и приехал оборонять ашрам, где Ангирас скоро начнет моление. Святой Ангирас больше не тревожился — он сказал мне:
— Асуры знают, принц, что ты в нашей обители, и оттого не смеют чинить нам препятствий.
К тому же я стал находить приятность в беседах с Качей, в которых он выказывал и знания, неведомые мне дотоле, и подлинную чистоту, и ясность помыслов. Я все меньше замечал убогость жизни в ашраме, вначале мучившую меня, и получал все больше удовольствия от ощущения причастности к святому делу.
Каче предстояло совершать все обряды при жертвоприношении Ангираса, поэтому он постился, жил на одной воде. Как охранителю жертвоприношения мне следовало целую неделю тоже соблюдать строжайший пост, но премудрый Ангирас смягчил для меня суровость подготовки: он выбрал шестерых из моих телохранителей и распорядился, чтобы каждый из нас не касался пищи только один день. Но даже один день без еды длился очень долго. Голод так и грыз мои внутренности, я просто не находил себе места.
