Ганс Эверс - Мамалои
Танцор в течение минуты стоял неподвижно, не шевелясь. Потом он стал медленно покачиваться взад и вперед, сначала двигая одной только головой, а потом и всем туловищем. Все его мускулы напряглись, и охватившее его возбуждение, словно магнетический флюид, передавалось другим.
Все глядели друг на друга; еще никто не трогался, но нервы у всех были напряжены. Наконец жрец начал танцевать. Он кружился сначала медленно, а потом все скорее и скорее. И все громче и громче звучал барабан Гун, к которому вслед за тем присоединился и Гунтор. И черные тела охватило движение: замелькали поднятые ноги и руки. Танцующие пожирали друг друга взглядами... Несколько человек схватились попарно друг с другом и закружились в танце. Зарычал и Гунторгри и мощный Ассаунтор. Его перепонка, сделанная из человеческой кожи, издавала яростный, возбуждающий вопль дикой страсти. И вот все вскочили, все кружатся в танце, сталкиваются, набегают друг на друга, делают громадные козлиные прыжки, бросаются на землю, бьются о землю головами, снова вспрыгивают, машут руками и ногами и беснуются и кричат в диком ритме, который им напевает жрица-мамалои. Гордо стоит она посредине, вздымает высоко в воздух божественную змею и поет свою песню:
Leh! Eh! Bomba, hen! hen!..
Около нее суетится папалои: он брызгает из большой лоханки кровью на черные физиономии, и они прыгают все безумнее и все яростнее завывают песню своей королевы.
Они схватываются друг с другом, срывают друг у друга с тела красные тряпки. Их члены словно вывихиваются, горячий пот струится с голых тел. Пьяные от рома и крови, подхлестываемые безграничной страстью, они прыгают друг на друга, как звери, бросаются на землю, вскидываются на воздух и впиваются жадными зубами один другому в тело. И я чувствую, что и я должен броситься в этот дьявольский танец взбесившихся людей. В храме раздается стон безумного сладострастия, вздымающегося поверх всего земного. Уж никто не поет. Над всем этим бредом раздается только отвратительный чертовский крик: "Аа-бо-бо"?...
Я вижу, как мужчины и женщины кусают друг друга. Окровавленные, дикие, они вонзают ногти в тело и причиняют себе и другим глубокие царапины. И кровь помрачает их рассудок: вот пятеро кружатся, сцепившись в один черный клубок...
Две негритянские девушки кидаются на меня, тащат меня за платье. И я схватываю их. Я кружусь, вою, кусаюсь, - делаю то же, что и другие.
Аделаида подбегает ко мне. Кровь брызжет из ее рук и груди. Голубая жреческая повязка еще украшает ее голову, густые черные кудри выползают из-под нее словно змеи. Она валит меня на землю, а потом снова вскакивает и толкает ко мне других женщин. И она стремится дальше и дальше - в жадно простираемые черные руки...
И уже без сопротивления кидаюсь я в этот дикий водоворот, в невероятнейшие объятия, прыгаю, беснуюсь и кричу безумнее и громче, чем кто-либо, ужасное: "Аа-бо-бо!.."
Я опомнился. Я лежал снаружи перед храмом, на площадке, в груде черных мужчин и женщин. Солнце уже взошло. Кругом меня спали, корчась и стеная во сне, черные тела. С невероятным напряжением воли я поднялся на ноги. Мой костюм болтался на теле в виде окровавленных разорванных тряпок. Я увидел недалеко от себя спящую Аделаиду, всю в крови с головы до ног, поднял ее и отнес к моей лошади. Откуда взялись у меня силы, я не понимаю, но только все-таки мне удалось поднять ее на седло и отвезти, бесчувственную, на своих руках домой. Я положил ее в постель и сам лег в постель...
...Я слышу, как она опять стонет. Я должен пойти и принести ей стакан лимонада.
7 марта 1907
Прошли три месяца. Когда я перечитываю последние страницы, мне кажется, что все это пережил кто-то другой, а не я. Так чуждо теперь мне все это и так далеко. И когда я смотрю на Аделаиду, мне приходится принуждать себя поверить в то что и она там была. Она - мамалои?.. Она - это нежное, данное, счастливое создание? Только одна мысль владеет теперь ею: ее ребенок. "Действительно ли это будет мальчик? Наверное мальчик?" Сто раз спрашивает она меня об этом. И каждый раз приходит в блаженное настроение, когда я говорю ей, что это дело совершенно решенное - что у нее будет обязательно мальчик. Это просто комично: этот ребенок, которого собственно говоря, вовсе еще и нет, занимает в моих мыслях очень большое место. Мы уже придумали ему имя, уже готов маленькое белье для него. И я почти так же забочусь о маленьком червячке, как и сама Аделаида.
Между прочим, я открыл в ней новые таланты. Она теперь состоит на полном жалованье заведующей одним из отделений моего предприятия и ведет дело превосходно. Именно я открыл особую отрасль производства, которая невероятно забавляет меня: я фабрикую чудотворную воду, годную для всего. Производство ее очень просто: дождевая вода и немножко сока томатов для окраски ее в розовый цвет, Мы разливаем ее в маленькие пузатые бутылочки, которые я заказываю вместе с соответствующими этикетками в Нью-Йорке. Этикетка скомпонована по моим указаниям: на ней изображен окровавленный топор Симби-Китас и внизу надпись: "Вода Дом-Педро". Бутылочка обходится мне по три цента штука, а продаю ее по доллару. Спрос на воду огромный: негры рвут ее у меня из рук. С последней недели я экспортирую воду внутрь страны. Покупатели в высшей степени довольны. Они утверждают, что чудесная вода помогает при всевозможных болезнях. Если бы они умели писать, я имел бы целую гору благодарственных писем. Аделаида, конечно, тоже уверена в целебной силе чертовской воды и с жаром торгует ею. Свое жалованье и проценты (она получает проценты с продажи) она передает мне, чтобы я хранил их для "ее мальчика". Она положительно прелестна, этот черный ребенок. Мне кажется, что я совершенно влюблен в нее...
26 августа 1907
Аделаида вне себя от счастья: она получила своего мальчика. Но это еще не все: у нее белый ребенок, и поэтому ее гордость не знает границ. Все негритянские дети, как известно, являются на свет не черными, а так же, как и дети белых - красными, как вареный рак. Но в то время, как дети белых потом белеют, негритянские младенцы очень скоро становятся черными, как уголь, или, по крайней мере, коричневыми. Аделаиде это, конечно, было известно, и она со слезами на глазах ждала, что и ее мальчик почернеет. Она ни на секунду не выпускала его из рук, как будто могла этим защитить его от появления природной окраски. Но проходили часы за часами и дни за днями, и ее ребенок был и оставался белым - белым, как снег, гораздо белее белым, чем я сам. Если бы не черные кудрявые волосы, невозможно было бы поверить, что он имеет негритянскую кровь. Только спустя три недели Аделаида позволила мне взять его на руки. Я никогда в жизни не держал на руках ребенка и испытал курьезное чувство, когда мальчуган улыбнулся мне и забил кругом себя своими ручонками. И какую силу он имеет уже в пальцах, особенно в большом! И, конечно, у него три сустава... В самом деле, великолепный мальчишка!
Для меня теперь большое удовольствие созерцать молодую мать, когда она стоит в магазине за своим прилавком, окруженная красными чудотворными бутылочками. Могучая черная грудь сверкает из-под красной рубашки, и здоровый белый ребенок пьет из нее жизненный сок. Честное слово, я чувствую себя необыкновенно хорошо в мои старые годы и таким молодым, как еще никогда. На радостях по случаю рождения сына я послал моему любезному брату солидный экстренный куш. Я могу позволить себе это: для моего мальчика останется еще более чем достаточно.
4 сентября
Я дал себе слово не иметь более никаких дел с поклонниками Воду (именно вследствие моих занятий по производству чудотворной воды). Но вот мне пришлось еще раз связаться с этой бандой - правда, в наступательной форме.
Вчера ко мне пришла с воем престарелая прабабушка Филоксера, которая полет в моих садах. Ее правнук исчез. Я утешал ее, что он, по всей вероятности, убежал в лес. Но она сама сначала так думала и целый день искала его в лесу и узнала, что его поймали Биданго. Теперь его держат взаперти в одной хижине и на следующей неделе собираются принести в жертву Симби-Китас, Азилит и Дом-Педро. Я обещал старухе содействие и отправился в дорогу. Перед упомянутой хижиной мне попался навстречу какой-то черномазый парень. Я узнал его: это был один из жрецов-танцовщиков дьявольской секты. Я оттолкнул его и вошел в хижину. Там я нашел мальчишку: он сидел, скорчившись в большом ящике, связанный по рукам и ногам. Около него лежали большие куски маисового хлеба, пропитанного ромом. Он уставился на меня бессмысленными звериными глазами. Я разрезал его узы и взял его с собой. Жрец, карауливший его, не осмелился ни на малейшее вмешательство. Я тотчас же отвез мальчишку на пароход, отправлявшийся сегодня вечером, и дал капитану письмо к моему товарищу по делам в С.-Тома с просьбой приютить мальчугана у себя. Там он будет в безопасности. Если бы он остался здесь, рано или поздно он все равно попался бы под нож: приверженцы культа Воду не так-то легко выпускают из своих рук того, кто был приговорен ими к смерти. Старая Филоксера рыдала от радости, когда узнала, что ее сокровище (весьма, впрочем, низкого сорта) находится в безопасности на борту парохода. Теперь ей нечего больше бояться: когда он явится сюда обратно, он будет уже взрослый мужчина, могущий сам убить всякого...
