Симона Бовуар - Мандарины
— Абсолютно уверена.
— Вы давно уже не водили машину.
— Я знаю, что справлюсь.
Он вышел, я села на его место.
— Это касается Надин? — спросил он.
— Да.
— А! Они используют ее, чтобы навязать нам свою волю! — с негодованием произнес он.
— Вы знаете, о чем идет речь?
— Более или менее.
— Скажите мне... Он заколебался:
— Это всего лишь предположение. Послушайте, я проведу дома все утро, звоните, если я хоть чем-то могу вам помочь.
«Главное, не попасть в аварию», — твердила я себе, направляясь к заставе Ла-Шапель. Я заставляла себя быть осторожной, пытаясь успокоиться. «Анри, похоже, считает, что Венсан солгал: возможно, меня ожидает несколько человек; возможно даже, Надин с ними нет». Как бы мне этого хотелось! Мне в тысячу раз милее было предположить их обман, чем представить себе Надин, в течение всей долгой ночи цепеневшую от холода, страха и досады.
На шоссе было пусто; я свернула вправо на проселочную дорогу, потом на другую. На перекрестке тоже никого не оказалось; я посигналила и стала изучать карту: я не ошиблась, но вдруг ошибся Венсан? Нет, он был очень точен, ошибка исключается. Я опять посигналила, затем выключила мотор, вышла из машины, свернула направо в маленький лесок и стала звать: «Надин», — сначала тихонько, затем все громче и громче. Тишина. Мертвая тишина: я поняла смысл этих слов. «Надин», — никакого ответа; все равно как если бы я позвала: «Диего»; она тоже исчезла, как он; она должна была находиться здесь, именно здесь, но ее не было. Я кружила на месте, наступая на сухие ветки и свежий мох, и даже уже не звала. «Ее арестовали!» — с ужасом подумала я. И вернулась к машине. Быть может, Надин устала ждать, она так нетерпелива, и нашла в себе смелость направиться к ближайшему вокзалу; следовало догнать ее, догнать во что бы то ни стало, иначе ее заметят в столь ранний час на безлюдном перроне. В Шантийи она проскользнула бы незамеченной, но это очень далеко, к тому же я встретила бы ее на дороге, нет, она, должно быть, выбрала Клермон; я пристально вглядывалась в карту, словно надеялась вырвать у нее ответ; к Клермону вели две дороги, наверное, она пошла по самой короткой. Я снова включила зажигание, нажала на стартер, и сердце мое отчаянно заколотилось: мотор не оживал; наконец он решился, и автомобиль, слегка подпрыгивая, выехал на шоссе. Мои вспотевшие ладони скользили по влажному рулю. Вокруг царила упорная тишина; однако свет уже вступал в свои права, и скоро в деревнях откроются двери. «Ее арестуют». Молчание, безлюдье; этот покой выглядел ужасно. Надин не оказалось ни на дороге, ни на улицах Клермона, ни на вокзале. У нее наверняка не было карты, окрестностей она не знала и бродила наугад по полям, они найдут ее раньше меня. Я развернулась: надо вернуться на перекресток другой дорогой, а потом буду кружить по всем здешним дорогам до тех пор, пока не кончится бензин. А дальше? Лучше не спрашивать себя: исследовать все дороги; та, по которой я ехала, поднималась к плато меж зеленеющих посевов. И вдруг я увидела Надин, она шла мне навстречу с улыбкой на губах, как будто мы давным-давно условились с ней об этой встрече. Я резко остановила машину, Надин неторопливо подошла и совершенно естественным тоном спросила:
— Ты приехала за мной?
— Нет, я прогуливаюсь для собственного удовольствия. — Я открыла дверцу: — Садись.
Надин села рядом со мной: причесанная, напудренная, она выглядела отдохнувшей; ногой я нажала на акселератор, а руками яростно вцепилась в руль.
— Ты сердишься? — с полунасмешливой-полуснисходительной улыбкой спросила Надин.
Выступившие у меня на глазах две горькие слезы действительно были слезами гнева; машину занесло, думаю, что мои руки дрожали; я сбавила скорость, попыталась расслабить пальцы и контролировать свой голос:
— Почему ты не осталась в лесу?
— Мне стало скучно. — Она сняла туфли и сунула их под сиденье. — Я не думала, что ты приедешь, — добавила она.
— Ты совсем идиотка? Конечно, я приехала.
— Я не знала; я хотела сесть на поезд в Клермоне; в конце концов я туда добралась бы. — Наклонившись вперед, она стала растирать себе ноги. — Бедные мои ноги!
— Что вы натворили? Она не ответила.
— Ладно, не раскрывай своих секретов, — сказала я, — это будет в вечернем выпуске газет.
— Это будет в газетах! — Надин выпрямилась, лицо ее исказилось. — Думаешь, консьержка заметила, что я не ночевала дома?
— Она не сможет доказать этого, а если понадобится, я поклянусь в обратном. Но я хочу знать, что вы натворили.
— Ладно, ты все равно узнаешь! В Азикуре есть баба, — угрюмо сказала Надин, — она выдала двух еврейских ребятишек, которых прятали на одной ферме: ребятишки погибли. Все знают, что это по ее вине, но она как-то вывернулась, и ее не тронули: еще одна мерзость. Венсан и его приятели решили наказать ее; я давно уже в курсе, и они знали, что я хочу помочь им. На этот раз им нужна была женщина, я поехала с ними. Та баба — содержательница бистро; мы дождались, пока ушли последние посетители, и как раз в тот момент, когда она собралась закрывать, я умолила ее впустить меня на минутку выпить стакан и отдохнуть; пока она обслуживала меня, вошли остальные и набросились на нее; они отвели ее в погреб.
Надин умолкла, и я спросила:
— Они ее не...
— Нет, — с живостью ответила Надин и добавила: — Они ее обчистили... Я неплохо справилась, — с неожиданным вызовом в голосе сказала она, — закрыла дверь, погасила свет; только это показалось мне чересчур долгим, дожидаясь, я выпила рюмку коньяка; разумеется, я вымоталась: у меня нет навыка в таких делах. И потом, мы уже проделали немало километров, добираясь туда из Клермона, они хотели вернуться через Шантийи, но я не могла больше идти. Они дотащили меня до лесочка и велели дожидаться тебя. У меня было время очухаться... Я оборвала ее:
— Ты дашь мне слово порвать со всей этой бандой или сегодня же вечером покинешь Париж.
— Они в любом случае не возьмут меня больше, — сказала Надин с некоторой обидой.
— Этого мне недостаточно: я хочу заручиться твоим словом, иначе завтра ты будешь далеко.
Уже многие годы я не говорила с ней в таком тоне; она смотрела на меня с покорным, умоляющим видом.
— Ты тоже обещай мне одну вещь: ничего не говори папе.
Мне крайне редко случалось умалчивать перед Робером о глупостях Надин, но на этот раз я решила, что ему и правда не нужны новые заботы.
— Обещание за обещание, — сказала я.
— Обещаю тебе все, что хочешь, — печально ответила она.
— Тогда и я ничего не скажу. Ты уверена, что не оставила следов? — с тревогой спросила я.
— Венсан уверяет, что за всем проследил. Что будет, если меня возьмут? — в страхе спросила она.
— Тебя не возьмут; ты всего лишь сообщница и к тому же слишком молода. Но Венсан крупно рискует; если он закончит свою жизнь в тюрьме, то так ему и надо, — в ярости добавила я. — До чего же отвратительная история, глупая и отвратительная.
Надин не ответила, а, помолчав, спросила:
— Анри дал тебе машину и ни о чем не спросил?
— Думаю, ему многое известно.
— Венсан слишком много болтает, — заметила Надин. — Анри и ты — не в счет. Но тип вроде Сезенака может быть опасен.
— Сезенак в курсе? Какое безумие!
— Он не в курсе, Венсан все-таки понимает, что наркомана следует остерегаться. Но они очень привязаны друг к другу и все время вместе.
— Надо поговорить с Венсаном, надо убедить его бросить все это...
— Ты его не убедишь, — возразила Надин, — ни ты, ни я, вообще никто.
Надин улеглась спать, а я сказала Роберу, что выходила просто прогуляться. Он так был озабочен в последнее время, что не усмотрел в этом ничего подозрительного. Я позвонила Анри и успокоила его несколькими туманными фразами. Сосредоточиться на моих больных было трудным занятием. Я с нетерпением дожидалась вечерних газет: в них ничего не говорилось. И все-таки в ту ночь я почти не спала. «Об Америке и речи быть не может», — сказала я себе: Надин в опасности; она пообещала мне ничего не затевать больше, но Бог знает, что она еще придумает! Я с грустью думала, что, даже оставаясь подле нее, я не смогу ее защитить. Чтобы она перестала уничтожать себя, ей наверняка довольно было бы чувствовать себя любимой и счастливой, однако я не могла дать ей ни любви, ни счастья. Никакой пользы от меня ей не было! Других, чужих я заставляю говорить, я распутываю нити их воспоминаний, перебирая их комплексы, а по окончании вручаю аккуратные моточки, которые они раскладывают по порядку в нужные отделения: иногда это им во благо. Что касается Надин, то для меня она — открытая книга, я без труда читаю в ней, но ничем не в силах ей помочь. Раньше я себе говорила: «Как можно спокойно дышать, когда знаешь, что люди, которых ты любишь, играют своей вечной жизнью?» Но верующий может молиться, может поторговаться с Богом. Для меня же не существует сообщества святых, и теперь я говорю себе: «Эта жизнь — единственный шанс моей дочери; не будет другой истины, кроме той, что ей суждено узнать, другого мира, кроме того, в который она, возможно, поверит». На следующее утро у Надин появились огромные синяки под глазами, и я продолжала изводиться. Весь день она провела за трактатом по химии, а вечером, когда я снимала с лица макияж, сказала с убитым видом:
